Владимир широко перекрестился, а за ним и все присутствующие в гриднице христиане.

— Урок великий нам, витязи!.. Никто безнаказанным не останется,— проходя к трону, объявил князь.—Все схвачены — Рейнберн и его пособники.

Владимир сел прямо, словно сокол на ветке, расправил складки одежды:

— А теперь совет держать будем. Эй, сдвиньте столы — распотешились, как мужичье на лугу, нет у вас почтения к князю.

Столы вынесли па середину, придвинули к трону.

— Садитесь! А ты, Глеб, — обратился он к младшему сыну, — иди!

Глеб, на которого удручающе подействовал увод Святополка, неловко поклонился и направился к выходу, зажав в руке ферзя.

— Шашешницу захвати! — крикнул ему вслед Владимир и, когда тот возвратился, добавил мягче: — Негоже ей тут у ног моих быть. Эх ты, тихоня! — ласково потрепал Владимир по щеке Глеба. — А ты что на отца своего замыслил? Ладно, ступай — знаю твое золотое сердце. Иди, разумник.

Глеб, стыдливо прижав к груди шашешницу, пошел к выходу.

— Вот какое дело, бояре,— начал Владимир, не дав никому опомниться,— гонец ко мне летит за гонцом. Отовсюду — с Десны и с Побужья, из Тмутаракани и из-за Сулы. Печенежские орды пожгли Васильков, чуть не взяли Белгород. Чернигов осажден уже другую неделю, жители изнемогают гладом. Разбои творятся повсюду, вы сами-то знаете, и наших немало вотчин разорено. Смерды бегут в леса, прячутся, и никакими судьбами их оттуда не вызволишь! Хозяйства-усадьбы нищают, дань идет малая, в три раза меньше прошлогодней. А что мы возьмем в полюдье? Кругом только полынь да кузнечики. Одни головешки на месте сел. Не принесем же мы их в скотницу (скотница – казна княжества) княжества! Страну нашу нурманы Гардарикой величают — страной городов, а как будут величать потомки? Проклянут нас внуки и правнуки, проклятье призовут на наши тени, и не будет нам места в другом мире!

Речь Владимира звучала все грознее, все круче взлетали его слова, и потупились дружинники.

— Гнев и презрение потомков! Слышите, витязи? — поднял указательный перст Владимир.— Песьеголовый хакан уже на подступах. Не сегодня-завтра он будет в Киеве. Погибнет Русь, и вороны полетят там, где был город в злате и зелени, где стояло великое царство — Гардарика!

Владимир посмотрел в одну, в другую сторону и, пристукивая кулаком по тропу, продолжал:

— Надо двинуть дружины на наши границы по Сейму и Суле, и по Роси, и по Стугне! Это ворота, настежь открытые, оттуда валят кочевники. Мы закроем эти ворота! Поставим кругом заставы и срубим городки. Укрепим границы, и процветут новые города. С вами, витязи, пойдут в степи греческие мастера и новгородские плотники, искусные в градостроительстве. Они же будут рубить лес и выносить засеки. Не хватит леса — с севера спустим плотами. На золото и новые земли я не поскуплюсь.

— Князь, почему не объявишь поход? — вырвалось у пожилого, с пепельной тучей волос боярина.

— Да, да! — поддержали его несколько голосов. Нарубить войска и объявить поход!

— Нет, витязи,— ответил Владимир, величественным жестом останавливая слишком горячих.— Войско теперь собрать трудно — много сел погорело, кругом смуты, смерды бегут, а тут еще разбойники на дорогах... И что сделает войско? Печенеги избегают сражений, волчьими стаями рьщут они. Что сделает войско? Оно никого не найдет в степи и будет топтать ковыли. Кони печенегов выносливые и в быстроте не уступают угрской породе. Пошлем дружины.

Дружинники зашумели, слова князя не нашли сочувствия. Не стесняясь, переговаривались друг с другом, шептались. Поднялся боярин Михайло Потык — владетель многих земель вокруг Киева, мужчина высокий, статный, с тонким нервным лицом.

— Великий князь,— начал он, и голос его дрожал от обиды,— что ты надумал такое недоброе? Боярство не может идти в степи и нести службу, которая под стать простым волнам, смерду и наемнику. Валяться на голой земле, жариться под солнцем, стрелять куропаток и ждать печенега? И он придет! Не сдержат его заставы — всю степь не отгородишь от Руси. Придут и перебьют людишек.

— А что без нас будешь делать? — зло выкрикнул кто-то.

— Никак нельзя покидать нам Русь,— продолжал Михайло Потык увещевать князя,— Ты сам говоришь — нет порядка в стране! Как же бросить вотчину, усадьбы, села и веси наши? На кого оставить? Разворуют, растянут добро!

— Об этом я позабочусь! — перебил его Владимир.

— Что «позабочусь»! Не хотим в степь! Не пойдем! Пусть войско идет туда и наемники, щиты за спину — ноги в руки! Им все равно где быть, лишь бы жалованье! Смерды должны защищать нас — своих господ, а не мы смердов!

— А кто ты без смерда? — спросил князь, — Сам хуже смерда станешь, в рубище ходить будешь... Не о том говорите, витязи. Все о благах своих думаете, боярами земельными становитесь, и нет у вас помысла о ратном деле!

— Не пойдём! Ты, князь, задумал всё боярство извести на границах! Степи хуже изгнания! Не прельстишь нас новыми землями! Худородных каких соблазняй, а нас — но выйдет!

Дружинники зашумели, повскакивали с мест. Ласточка влетела в растворенную дверь и металась по гриднице, чертила над головами темные полосы.

— В крамолу ввергаешь, князь! Все боярство к королю Болеславу уйдет! Тот, чай, не потребует несусветного, и при дворе его веселей!

Возмущение было общим, и Владимир некоторое время сидел в нерешительности, сучил ус.

— Святополк невинен! Освободить его! Что нас ждет, коли князь решил дружины по диким степям разметать? Зачем нам такой князь?! Давайте Святополка!

Владимир даже зубами скрипнул, но превозмог себя, снова поднял перст:

— Вижу, бояре, что вы — надежная опора нашего стола и не покинете Киева, но бросите меня в опасности. Будь по-вашему! Указ заготовленный я разорву собственноручно. Дай указ...

Думный дьяк подал свиток пергамена с привешенной печатью красного воска, и великий князь разрезал его кинжалом на две части. В гриднице тотчас же воцарилась торжественная тишина. Все опустили головы, а князь потряс над головою пергаменом и с силой произнес:

— Да будет мне стыдно, если не сдержу слова, а ваше слово для меня свято! Княжение мое том и счастливо, что идет в добром согласии с вами, высокородные бояре.

Владимир довольно-таки недвусмысленно посмотрел на кучку бояр, особенно протестовавших против указа и кричавших о короле Болеславе, и улыбнулся тою особенною улыбкой, что походила на солнце, глянувшее вдруг из громовой тучи. Послышались одобрительные возгласы, ужо кто-то бросил: «Это по-княжески! Слава Владимиру Красному Солнышку!» Уже многие улыбались и дружелюбно кивали головами: «Благородный, самый благородный из витязей великий князь!»

Хитрость удалась. В каких-нибудь полчаса Владимир распознал злоумышленников — вот они стоят, растерянные, не ожидавшие, что сами полезут в ловушку, а ведь полезли — Ратмир и Афанасий, и Михайло Потык, и престарелый Гостомысл с сыном Завидом, и братья Доброходы. Вот она — крамола, пособники прелагатая Рейнберна, папского миссионера. Стоят, мнутся, потеют. Они сами выдали себя — злодеи, подбивавшие его сына Святополка посягнуть на великокняжеский стол. Схватить их тотчас же? Нет. Подождать и передушить в ночной тиши — скажут, опился на пиру, скажут, удар хватил, скажут, на то воля бога. Нет, не такой простак великий князь! Самого византийского императора вокруг пальца обвел, а с вами разделается но чести... Михайло — тот недоволен, что заступил его место в дружине Дунай, сидит, себе в пазуху смотрит, будто в ней камень, ну а этот молокосос Ратмир чего? Убежит, пожалуй, к Болеславу... Так думал великий князь, насмешливо глядя на кучку бояр. «Гостомысл — не в счет, того я привлеку... мудрый старик и золото любит. Сделаю ему подарок — братину отдам с кровяными каменьями!» — решил про себя князь и протянул половину указа дружинникам:

— Кто возьмет половинку, чтобы показать его мне, когда нарушу слово свое княжеское?— задал вопрос.— Ты ли, Гостомысл, или ты, Свенельд, воевода киевский?

Владимир поиграл граненым кинжалом, и по лицам бояр заскользили светлые блики.