— Я надеюсь. Учитывая ваше происхождение, образ жизни и характер.

— Ну, предположим. И что, долго мне её сохранять?

— Для начала, скажем, ещё два-три года.

— И для чего?

— Вы узнаете, когда придёт время.

— Вы меня хотите принести в жертву?

— Зачем же так сурово? Девственники могут стать участниками очень разных интересных ритуалов. Например, единорога, по легенде, могла изловить только девственница.

Вот тут ему удаётся меня заинтриговать действительно сильно. Я даже сажусь в постели.

— Мы будем ловить единорога?!

— Нет. Я просто привёл пример. Лилиана, я всё равно ничего не скажу, пока не придёт время. Вы, кажется, собирались спать.

Батори демонстративно вынимает из кармана пиджака какую-то книжку и раскрывает её.

— Спокойной ночи, — бурчу я, снова укладываясь. Упырь не считает нужным отвечать.

В Будапеште, к моему облегчению, Батори пропал из виду, то ли отвлекшись на свои вампирские дела, то ли решив меня не нервировать; на всякий случай я покупаю оба места в купе до Пшемысля. Если на венгерской и словацкой границах поезд даже не останавливается, то родные галицийские таможенники проверяют нас очень рьяно. Хотя, может быть, мне просто повезло меньше остальных пассажиров из-за внешности. К австрийцам и пруссам в Галиции до сих пор многие относятся кто с прохладцей, кто с откровенной враждебностью. На мой паспорт таможенник уставился с нескрываемым сомнением, а сумки разбирает до самого дна. Чертыхаясь, я полчаса укладываю вещи обратно и неожиданно жалею, что Батори нет рядом. Вот уж где бы он пришёлся кстати! Без сомнения, у него хватило бы силы внушить этому верзиле в погонах, что здесь всё в порядке. А то, знаете ли, ужасно неприятно, когда посторонние рассматривают твоё бельё.

Перед Пшемыслем в дверь стучатся. Открыв, я обнаруживаю проводника. Он бледен и кажется испуганным. Скользнув в купе, он быстро затворяет за собой дверь.

— Барышня, — его голос взволнован и тих, и это сочетание мне не нравится. — У вас есть какое-нибудь кашне или верхняя одежда с глубоким капюшоном?

Ничего себе вопросы.

— Что случилось?

— Вы не слушаете радио?

— Нет.

— Пруссия депортировала со своей территории всех евреев, цыган, славян и литовцев. Без имущества. Часть из них избиты или стерилизованы. В Пшемысле беспорядки. Избито уже несколько десятков немцев. Барышня, я думаю, вам лучше спрятать лицо и пока не ехать домой. Соседи… Вам есть где переждать? Какие-нибудь надёжные знакомые?

Я качаю головой. Новость меня ошеломила. Конечно, я цыганка по отцу, и симпатии толпы сейчас теоретически на моей стороне, но бить-то будут не по батюшке, а по лицу. Куда мне идти? Я так и не обзавелась близкими друзьями, а где сейчас мой брат, я не представляю.

Проводник вынимает из кармана записную книжку и ручку, быстро пишет адрес.

— Вот, это мой дом. Я позвоню своим, они вас пока укроют. Вам главное туда добраться. Будьте осторожны.

— Я не знаю, как вас благодарить, — с чувством произношу я. Добрый человек качает головой:

— Разве за такое благодарят… Поторопитесь одеться.

Он выходит, и я, путаясь в широченном подоле, надеваю праздничную юбку — ярусная, цветастая, она просто кричит: «цыганка!». Волосы я убираю в хвост и прикалываю его вокруг головы заколками, сверху повязываю пёстрый шарф. Унизываю руки браслетами и кольцами. Надеваю куртку, натягиваю на голову капюшон — лицо утопает в тени, только концы шарфа спускаются на грудь. Маскировка очень ненадёжна — достаточно, чтобы ветром сдуло капюшон, и мой нос, мои скулы выдадут привлекут внимание мгновенно. Надо быть крайне осторожной.

Когда я выхожу на перрон, сердце колотится отчаянно. Глупо, но мне казалось, что там, прямо на вокзале, стоит волнующаяся, злая толпа и высматривает среди пассажиров курносые лица. Конечно, ничего такого нет и в помине.

Я беру такси прямо на вокзальной площади. Стараясь одновременно заикаться и пришепётывать, называю адрес и прошу включить радио. Мне не хочется болтать с шофёром. Мой чёртовы прусские согласные…

— Тысячи депортированных людей всё ещё стоят на нейтральных полосах между границами Пруссии и Австрии. Вена отказывается принимать их или пропускать через свою территорию. Положение критическое, у некоторых депортантов нет тёплой одежды, почти никто не успел взять с собой еду при выселении. Галиция, Польша, Богемия, Моравия, Словакия, Королевство Югославия, Россия и Католическая церковь выражают официальный протест австрийским и прусским властям. Венский архиепископ обратился к пастве с воззванием собрать еду и одежду несчастным. Иудейская община Австрии также начала приём гуманитарной помощи в пользу депортированных. Галиция официально предлагает политическое убежище двум тысячам бывших прусских граждан из числа принятых Польшей и Россией. Богемия, Моравия и Словакия, также готовые принять пострадавших от произвола прусских властей, требуют от Австрии пропустить депортированных через свою территорию, — вещает радио.

Что, многорогий меня сожри, вообще происходит? В голове не укладывается. Какая-то глупость, чушь. Как так можно поступать?

— У вас родственников там нет? — спрашивает таксист.

— Б-б-были в К-кёнигсб-б-берге. Но у н-н-нас т-т-телефонов д-д-друг д-д-друга нет… Н-н-не знаю, г-г-где сейчас.

— Попробуйте отправить запросы в польское и российское посольства. Будем надеяться, не на австрийской границе они застряли.

Я неопределённо мычу.

У меня звонит телефон. Номер не определяется. Я скидываю.

Таксист помогает мне вынести сумки на тротуар, и я оглядываюсь, пытаясь вычислить, какой подъезд дома мне нужен. Но навстречу мне уже спешат полная женщина и долговязый парнишка лет семнадцати.

— Вы с поезда? — вполголоса спрашивает меня фрау. Лицо её напряжено.

— Да, а вы…

— Меня зовут Бина Барац, я его жена. Это наш сын Михась.

«Его» очевидно значит — проводника. Долговязый Михась подхватывает мои сумки, и мы торопливо входим в подъезд.

Уже в уютной, хотя и немного тёмной хатке я скидываю, наконец, капюшон, и представляюсь:

— Лилиана Хорват.

— Хорват? — переспрашивает удивлённо Бина. Она ожидала услышать несколько более немецкую фамилию.

— Я прусская цыганка. Живу в Галиции с шести лет. Но у меня на лице, — я усмехаюсь, — этого не написано. Если бы ваш муж не предупредил меня, я бы так и вышла на улицу. Я же ничего не знала…

— Просто ужасно, — с чувством произносит Бина. — Повсюду бьют немцев, хотя и половина из них не связана с Пруссией или Австрией чем-то, кроме корней. Есть уже смертельные исходы. Я тоже возмущена поведением Кёнигсберга и Вены, но устраивать погромы! Даже некоторые Михасевы друзья… никогда бы не подумала раньше. У вас в Пруссии оставались родственники?

— С материнской стороны, поляки.

— Как они?

— Не знаю. Мы очень давно не общались. Надеюсь, уже в Польше.

— Хоть бы так! Да что же я держу вас в прихожей, пройдёмте в гостиную, выпьем чаю.

Бина оказывается интеллигентной, приятной в общении женщиной и лёгкой беседой быстро развеивает моё напряжение. Она вспоминает, что раз или два видела мой танец:

— Я тогда ещё удивилась, вроде бы не цыганка, а так хорошо танцует!

Сама она работает библиотекарем, а долговязый Михась учится в железнодорожном училище. Мне с некоторым трудом удаётся уговорить их брать у меня деньги за проживание — я размахиваю в воздухе банкнотами и расписываю, какие удачные были в Праге гастроли:

— Вы же сами понимаете, рождественские празднования! Я богата, как Форд! Всё, что мне надо — тихий уютный уголок.

Мне, оказывается, уже освобождена комната Михася. Небольшая спаленка, в которой всё, что помещается — кровать, да комод, да книжные полки на стене. К обоям приколоты постеры с фотографиями популярной словацкой рок-группы. Я присаживаюсь на постель, пытаясь собраться с мыслями и выстроить хоть какой-нибудь план действий. В этот момент телефон снова звонит.