Угроза голода отступила, но есть мне хотелось всё равно, всё время. В магазине, в очереди за хлебом, я выворачивала шею, разглядывая витрину с простенькими, как я понимаю теперь, пирожными, и у меня в глазах темнело от желания их жадно пожрать. Ночью мне часто снилось, как я забираюсь в продуктовый магазин, абсолютно пустой, и ем всё, что вижу: булочки, пирожные, овощи, сосиски, тушёнку, творог.

Поэтому, когда моя личная «дурная компания», цыганята с Вишнёвой улицы (только благодаря им я и знала цыганский), угощали меня солёными крендельками, я раз за разом не находила в себе силы отказаться, хотя знала, что многим из моих товарищей живётся ещё хуже. Примерно у половины отцы уехали на заработки в Российскую Империю, да многие так и запропали, не слышно было ни слуху, ни духу; другие присылали жалкие гроши. Почти все семьи на Вишнёвой были многодетные, что только увеличивало их нужду. Дешёвое печенье ребята покупали в складчину, сначала долго выпрашивая копеечки у прохожих, потом внимательно пересчитывая крохотные кренделёчки и распределяя поровну. Всегда оставалось несколько, их разыгрывали монеткой: сначала один кидал монетку, потом другой, и так все, по очереди. Если выпадал «орёл» — счастливчик получал лишний кренделёк. Кидали, пока печенье не кончалось.

Я не попрошайничала, боялась, что мать меня прибьёт, только смотрела со стороны. Тем не менее, цыганята без единого слова выделяли и мне долю месяца два или три. Я мучилась совестью, но ела. Отказаться или просто уходить, пока идёт делёжка, было выше моих сил. Наконец, одна девочка, Богданка, попрекнула:

— Лопать лопаешь, а с нами не просишь.

— Я не могу… не могу просить, — так отчаянно сказала я, что ребята поверили.

— Гадай. Ты же мне гадала по руке?

— Так это же шутка была.

— Ты гадай, как будто не шутишь.

И я стала гадать.

Сначала я робко подходила к людям, предлагая рассказать судьбу по руке. На меня смотрели с недоумением, и я чуть не бросила это дело. Но цыганята, с любопытством наблюдающие за моими попытками, присоветовали: обращайся, мол, так вот и так, и говори понаглей, улыбайся.

И вот я снова бросалась к людям, с улыбкой, от страха похожей на оскал, выбирая женщин позадумчивей, и кричала в лицо, пытаясь сменить прусский акцент цыганским:

— Изумрудная моя радость, всё вижу, хорошая ты женщина, да гнут тебя заботы, остановись, расскажу тебе твою судьбу, небось не век ей печальной дорогой ездить!

Глядя на моё курносое чумазое лицо, белые летучие волосы — и чёрные глаза, веснушчатые щёки — и замызганную, старенькую одежду, женщины начинали смеяться:

— Что за маленькое чудо, то ли немка, то ли цыганка!

И многие, смеясь, подставляли мне ладони — красные, мозолистые ладони фабричных работниц.

Гадать по руке меня научил брат. Объяснил коротко: пригодится. И — пригодилось.

Выслушав и посерьёзнев, удивлённые женщины лезли за мелочью. Некоторые спрашивали — гадаю ли на картах. Я сначала отвечала, что нет, а потом призадумалась и купила себе колоду. Поначалу что-то врала, а потом одна из подружек, Ленка, объяснила мне, как раскладывать по-цыгански. Дело пошло. Цыганята очень любили смотреть из-за плеча, когда я важно раскидывала карты очередной галицианке на подвернувшейся скамейке. Для них это было чем-то вроде телешоу. Со временем женщины стали подходить ко мне сами. Должно быть, у меня хорошо получалось — а может, просто искали они надежды.

Брала я сущую мелочь. Кто бы и дал мне больше? Половину отдавала в общую кассу — эта половина всё равно была больше обычного «вклада». На оставшееся сначала всегда покупала булочки — иногда до пяти-шести разом — и тут же их, торопясь и давясь, съедала. Потом стала поспокойней, начала откладывать деньги и приносить их домой. Мать уже знала про гадание, усмехалась, но слова не говорила против. Деньги шли в общий котёл.

Раз в трапезной при кирхе пастор сделал мне внушение за то, что я обманываю бедных людей. Я слушала, опустив голову, а потом посмотрела ему в глаза и спросила:

— Святой отец, да разве я не беднее этих людей? Я кушать хочу. Мне еда снится!

И это было чистой правдой — у большинства моих клиенток были работающие супруги, кроме того, у многих были родственники в деревне, к которым ездили за картошкой, яйцами и салом. Так отчаянно нище, как мы, жили только цыгане на Вишнёвой и одинокие старики.

Пастор, пожилой человек с добрыми глазами, посмотрел на меня очень серьёзно и сказал, чтобы я вечером приходила в трапезную с кастрюлей — теперь мне каждый день будут давать с собой ещё супа и хлеба. И действительно, теперь мы каждый день имели на ужин суп. Это здорово нас поддержало. Но гадать я не бросила, а пастор мне больше ни слова про это не сказал.

Он жил в нашем подъезде.

Рассталась с картами я только в семнадцать, когда мой организм стал требовать своего, и брат вывел меня на первую охоту. Не представляю, чтобы помогать «волку» решился любой другой человек. Может быть, дело в том, что после Буковины Пеко привык к дыханию смерти. Не знаю, откуда брат узнал про колбасу, но и этому он меня научил. Он охотился со мной два раза, а потом велел уходить. «Волки» живут сами по себе, таков обычай. Нам можно проводить немного времени в гостях, можно общаться с родственниками — хотя я с восемнадцати лет ни с кем из них не виделась и не разговаривала — но живём мы всегда сами по себе.

Дядя Мишка довёз меня до Праги, и я села на поезд до Будапешта. Денег теперь много, и я беру билет в двухместное купе-люкс. Поезд отходит в час ночи. Я еле уговариваю дядю не дожидаться со мной, а возвращаться в Кутна Гору.

Купе оказывается стилизовано под «золотой век» Венской Империи: бархат, красное дерево, кожа, позолота. Проводник, высокий плечистый еврейский парень, споро мне стелет и без звука исчезает за дверью. Поезд трогается, а соседнее место всё ещё пустует. Я скидываю кроссовки и принимаюсь раздеваться, швыряя вещи на пустой диванчик. Когда я уже собираюсь расстегнуть бюстгальтер, дверь скользит в сторону и в купе просачивается никто иной, как сэр Отважный Рыцарь. От неожиданности я так шарахаюсь, что больно ударяюсь бедром о край столика.

— Что вы, многорогий вас сожри, здесь делаете?! — шиплю я, поспешно прижимая к груди майку. Похоже, Батори имеет природное свойство мгновенно приводить меня в состояние тихой истерики.

Упырь поднимает руку, закрывая себе глаза. На его лице — самая светская улыбка.

— У меня билет в это купе. Я еду домой.

— Тогда где вы были раньше?!

— Болтал с проводником. Руку можно убирать?

— Что вы спрашиваете? Вы же подсматриваете.

— Я спрашиваю, потому что хорошо воспитан, — Батори опускает руку и садится на своё место. Мои куртку и свитер он перекладывает на столик. Я забираюсь под одеяло прямо в джинсах и демонстративно закрываю глаза. — Лилиана, вы можете на меня поглядеть?

— Зачем?

— Затем, что я придумал красивый жест, который вы не сможете мне испортить.

— Вы недооцениваете моих талантов.

— А вы недооцениваете моих. Я оплатил ваш апартман и вашу лицензию на год вперёд.

Я буквально подскакиваю.

— Какого лешего вы это сделали?!

— Просто подарок. Вам не нравится?

Чёртов упырь даже не пытается выглядеть расстроенным. Он очевидно забавляется.

— Мне это очень не нравится! Что вам от меня надо?

— Здесь и сейчас? Ничего.

— А потом?

— Я же говорил — несколько ответных услуг. Уверен, они не будут противоречить вашим жизненным принципам.

— То есть трахать вы меня не полезете?

— Вы циничны, и, как я говорил уже, это печально. Нет, на ваше целомудрие я не посягаю. Более того, если я всё-таки ошибся и то, что я вам предложу, входит в разрез с вашими принципами, я не буду настаивать на нашем дальнейшем сотрудничестве.

— Так скажите сразу!

— Хм… Давайте так. Первая услуга, о которой я вас попрошу — сохранять девственность.

— Ну, это… это уже переход на личности! Потом, откуда вы знаете, что я ещё не это самое?