— … всерьёз доверят управлять личной охраной императора. Ясно и младенцу, что все решения, которые необходимо принимать на этой должности, должны подготавливаться более опытными и компетентными лицами, которым цыганская девочка с улицы должна внимать благоговейно и трепетно.

— Но ведь у меня всё получается!

— Что конкретно получается? Два часа таращиться на графики и схемы, рассчитанные умными людьми, чтобы потом поставить свою корявенькую подпись?

— Но это и есть моя работа! Я — начальство, я не обязана все мелочи продумывать сама, я должна только принимать или отклонять работу экспертов. И с Катариной я придумала сама. Как ни крути, это лучший выход в ситуации.

— Каким образом возможно принимать или не принимать работу, ничего о ней не зная?

— Вот я и пытаюсь узнать.

— А что с Катариной?

— Она зачислила её в гвардию.

— Курсантом. Ей уже есть четырнадцать.

— Ну, замечательно, давайте соберём всех сосунков Империи во дворец. В этом ведь и состоит смысл существования личной императорской гвардии.

— Помолчите, оба.

Мы с Тотом сверлим друг друга одинаково выразительными взглядами.

— Значит, так. Лили, вам известно выражение «до первого косяка»? — если у Кристо всегда подпрыгивают обе брови разом, вверх-вниз, то Ловаш имеет обыкновение эффектно выгибать одну, правую, бровь и удерживать её на месте достаточно, чтобы это смотрелось выразительно и эротично. Да-да, и такие постеры на радость школьницам у него есть. В смысле, с бровью.

— Известно.

— Лаци, а тебе это выражение понятно? — Ловаш разворачивается бровью к Тоту.

— Вполне.

— Я рад.

Император откидывается на спинку кресла с видом человека, очень довольного хорошо проделанной работой, салютует мне бокалом с шампанским и делает сочный глоток, весьма чувственно приникая полными упругими губами к стеклу.

Вы не поверите, но он и в таком виде на постер снимался.

Когда мы с Тотом выходим из кабинета, он, не смущаясь двух моих гвардейцев, глядит на наручные часы:

— До первого косяка, и я уже засёк время. Мне очень интересно, как долго продержится прекрасный цветок Пшемысля.

Я светски улыбаюсь прежде, чем непринуждённо похромать в сторону своего кабинета.

***

Кристо берёт меня за руку, удерживая в прихожей, пока Катарина, скинув ботинки, уходит в спальню походкой, очень огорчающей её преподавателя бальных танцев. Муж привлекает меня к себе так близко, что его дыхание щекочет мне кожу на виске. Прежде, чем я успеваю толком задуматься о столь непривычно (и неприлично) откровенном жесте, разгадка приходит сама: Кристо начинает шептать мне на ухо.

— Говорят, пёс императора на тебя зол, что ужас.

Ладислав - один из немногих вампиров, понимающих по-цыгански. Правда, быструю речь он понимает не очень хорошо, но шептать - вернее всего. Я тянусь к уху мужа, и теперь моё дыхание шевелит блестящие белые волоски на его коже.

— Небольшие разногласия.

— Говорят, ты его сильно ножом порезала.

Я снова тянусь к Кристо, но так и застываю на цыпочках, не зная, что сказать.

— Лиляна, будь осторожней. Тот за своих горой встаёт, но зато и враг очень злой.

— Он первый начал.

Кристо отстраняется, чтобы взглянуть мне в лицо. Говорит почти одними губами:

- Он. На тебя. НАПАЛ?!

Его челюсти сжимаются так сильно, что на лице выпирают желваки. Я провожу по закаменевшей щеке кончиками пальцев, словно пытаясь расслабить напряжённые мышцы:

— Нет. Нет.

Кристо наклоняется ко мне, и я спешу объяснить:

- Он просто стал говорить гадости. Понимаешь, всё началось вроде бы из-за спора. О занятиях рукопашным боем. Я сказала, что надо обучать и «волчиц» тоже, и начать с меня. Показательно.

— Это невозможно!

— Отчего?

— Я не могу позволить, чтобы посторонние мужики набивали тебе синяки и шишки.

— Ну, ты можешь быть моим постоянным спарринг-партнёром. И тогда синяки и шишки набивать мне будешь тоже ты.

— Нет! Я тебя… не могу! — шёпот не очень подходит для выражения паники, но Кристо справился. Я чувствую, как напряглись его пальцы на моих плечах, почти впиваясь в них.

— Тогда надо допустить всех «волчиц» разом. Но вот именно этого Тот и не разрешает.

Кристо задумывается.

— А если начать пробное обучение на тебе и ещё какой-нибудь женщине? Наверное, получить разрешение на двоих то же самое, что и на одну.

От избытка чувств я даже прижимаюсь головой к его груди:

— Кристо!.. Кристо!..

Сиротка Рац проходит мимо нас на кухню, кинув взгляд, исполненный яда. Мы с мужем неловко отстраняемся друг от друга, ожидая, пока она скроется из виду.

— Кристо, то есть, ты не видишь ничего непристойного в самой идее?

— Э… нет.

— И «волчицы» не поднимут меня на смех, если я предложу им тоже заниматься рукопашкой?

— Э… откуда такие мысли вообще? Они же все учатся охоте, они же «волчицы».

— Ну, мне Тот сказал.

Кристо пожимает плечами и бормочет самое цыганское восклицание на свете:

— Гадже.

Если перевести максимально точно по смыслу, получится примерно так — «Эти нецыгане сами странные, идеи у них странные, и смотрят на мир они как-то странно, вообще ни с чем не сообразно». Таким восклицанием реагируют цыганские девчонки на замечание прохожего, что в огромной юбке они не смогут забраться на вишню или яблоню за лакомством; оно срывается с губ моего дяди, когда он видит, как выбрасывают замечательную керосиновую печь пятидесятых годов производства, которую всего-то надо почистить и в одном месте поправить; поцелуи на свадьбе, голубцы всего с одним-двумя видами мяса, неумение перечислить своих родственников хотя бы до четвёртого колена во всех областях Империи, выброшенные велосипеды и скупость в подарках — всё это вызывает у цыган короткое, звонкое замечание: «Гадже». Справедливости ради, надо сказать, что второе по популярности высказывание — «Рома», что значит: вечно у цыган всё как-то сумбурно, переполошно, горячно, неровно, легкомысленно и крикливо. Выиграть в лотерею пятьсот крон и на радостях прокутить со всей махаллой две тысячи; пойти за пивом, пропасть на два месяца и вернуться в новых штанах и женатым; разругаться вдрызг с лучшим другом, поспорив, кто кого больше, крепче и вернее любит… «Рома!» — «Цыгане есть цыгане!»

Косясь на прикрытую дверь в кухню, Кристо касается губами моего лба, а потом идёт в спальню — переодеться. Я захожу в санузел. Вымыв руки, вглядываюсь в зеркало: мне кажется, или у меня стали темнее веки — почти как у вампира? Я тихонько трогаю их пальцем, но не могу прийти к однозначному выводу. Я не изменилась ни на миллиметр — и всё же лицо в зеркале как будто чужое.

Я прохожу на кухню, чтобы поздороваться со свекровью и подать ужин. От плиты тянет жареным мясом и варёной картошкой. Кухонный стол пуст, да и на кухне никого нет — пока я возилась, все уже расселись в гостиной.

Фартук, в рыбках и яхтах, купил год назад Кристо — явно с намёком на пластиковую шторку из ванной, в которой я когда-то продефилировала мимо него... чертовски давно, ещё в Пшемысле. В тот вечер картошку на моей кухне варил будущий император будущей (и прошлой) Венской Империи, а Кристо был в моих глазах не больше, чем «волчонком», требующим натаски, и дальним родственничком из провинции, нуждающемся в воспитании.

Я беру стопкой три тарелки, белого фарфора, с видами Вены на донышке — тоже напоминание о прошлом, наш первый с Кристо, почти случайный поцелуй — и вхожу с ними в гостиную.

Гостиная тоже пуста, и это на пару секунд вышибает меня из колеи. Наконец, пожав плечами, я ставлю тарелки на стол, приношу сковородку с кебабом из баранины, кастрюлю с картошкой и другую, поменьше, с соусом, раскладываю приборы.

— Эй! Еда на столе.

По обычаю, молодая жена ест после всех, на кухне. Так что со стороны домашних — просто наглость задерживать мой ужин, опаздывая на свой.

— Эй! Аллё! Цыгане!

Я заглядываю в обе спальни по очереди, но они тоже пусты. В воздухе слабо витает запах чистых здоровых тел... но где сами тела? В недоумении я встаю посреди прихожей.