Будто ждали врага и рыли окопы.

Когда совсем темнело, когда ближние деревья пугающими призраками протягивали косматые лапы, люди бросали рыть, молча вскидывали на плечи лопаты и торопливым шагом уходили в город.

На смену четким твердым шагом приходили другие. Шли спаянным четырехугольником. А в четырехугольнике мелким неровным шагом спешили обреченные. Останавливались у приготовленных ям, стенки четырехугольника раздвигались, и у ям вырастали молчаливые, темные фигуры — у каждой ямы по одному.

Раздавалась негромкая «команда. Упругую тишину рвали залпы, будто большие полотнища сверху донизу разрывались. Иногда от края ямы раздавался клич:

— Да здравствует!..

Клич тонул в коротком залпе и длинной матерной брани.

Когда у ям не оставалось ни одной темной молчаливой фигуры, наскоро засыпали ямы и тем же спаянным четырехугольником уходили в провал ночи. Потом приходили опять и опять. И пока в светлевшем сумраке не начинали обрисовываться стволы деревьев, прыгали по лесу перекатами от дерева к дереву сухие короткие залпы…

Их было пятеро молодых безусых красноармейцев. Шли мелким, частым шагом, осторожно ступая босыми ногами по твердым комьям земли, — сапоги и обмотки давно были сняты солдатами. Самый молодой чуть слышным шепотом, чтоб враг не посмеялся над слабостью:

— Не дойду, братцы, ослаб я. Все тело ноет, места живого нет.

Двое взяли под руки, незаметно поддерживают.

— Держись за нас, легче будет.

Солдат плашмя ударил прикладом по заду.

— Но, но, торопись!

На лесной опушке остановились. Пятеро молодых безусых красноармейцев обнялись. Шепнули слабому на ухо:

— Держись, Ваня, сейчас все кончится.

Младшего передернуло, в зябкой дрожи ляскнули непослушные челюсти. Постарше, с колючими усами, крепко взял за руку, страстным шепотом убеждает:

— Ваня, голубчик, потерпи одну минуточку! Возьми себя в руки! Не дай белякам посмеяться!.. Одну минутку только.

— Ну вы, раздевайтесь! Становись у ям!

У ям смутно забелели голые фигуры красноармейцев.

— Взвод… Пли!

Шли будто на прогулку. Впереди — под руку — Петрухин, Соломон и Вера. Сзади, тоже под руку, члены горсовета — Захаров с Морозовым. Комочком льда застряли в Вериной груди тоска, холодит сердце. Чтобы скрыть тоску от других, чтоб растопить ледяной комочек в груди, Вера чуть слышно звенит мелодией «Интернационала».

На лесной опушке, в кольце солдат простились. Со всеми поцеловалась Вера. Чуть дольше, чуть крепче с Соломоном. Соломон сжал Верину руку.

— Крепись, родная!

Вера положила Соломонову руку к себе на грудь.

— Ты слышишь, как спокойно бьется сердце?

В ряд, на два шага друг от друга, лицом к лицу, глаза в глаза с палачами, у пяти ям пять фигур. Взвод нащупывает черными дулами…

Вера закрыла глаза.

Только бы выдержать, не смалодушничать.

Офицер отошел немного в сторону; прикинул взглядом расстояние, помедлил.

— По первому… Взводом…

В голосе офицера нет надлежащей твердости. Голос офицера вздрагивает и ломается в хрипе. О черт, еще подумают; что он волнуется!

Вспыхивает злоба, наливает до краев офицерово сердце.

— Отставить!

Голос офицера звенит, упруго катится по лесной опушке. Частыми неровными толчками забилось сердце… Офицер перевел дух.

— По первому… Взводом…

Долго медлил с командой, с наслаждением выдерживал паузу. У солдат одеревенели руки с ружьями у плеча.

Вера поняла пытку. Открыла вспыхнувшие презрением глаза и тонко и нервно крикнула:

— Негодяй!

Словно плетью хлестнуло по лицу офицера. Почувствовал, как волна горячей крови хлынула от сердца. Остолбенел на миг. Прыгнул вперед, задохнулся в злобе:

— Пли!

Раздался недружный залп. Жутко прозвучал одинокий запоздавший выстрел. Офицер выхватил револьвер, в бешенстве подскочил к солдатам.

— Отставить? Кто там? Застрелю.

От ям хлестнули гневными криками:

— Палачи! Убийцы!

Офицер подбежал вплотную к Соломону, в упор выпустил в него все пули из револьвера. Соломон, захлебываясь кровью, упал в яму и из клокочущего горла хрипло выдавил.

— Подлец! Я жив еще… жив…

Офицер перестал соображать. В диком исступлении спрыгнул в яму.

— А-а, жидюга! Бейте его, бейте!..

Петрухин рассчитал верно, — быстрый прыжок в бок, потом назад. По инерции выстрелят прямо. Еще шаг вперед, а там деревья чаще, а там овраг и, может быть, свобода!

Зорко посмотрел в бок, не попалась бы яма под ноги.

Упала первой Вера. Рядом упал Соломон. Спрыгнул офицер в яму.

— Бежать, бежать!

Петрухин набрал в широкую грудь побольше воздуха. Раз, два… Диким таежным зверем метнулся через яму влево.

— Стреляй, стреляй!

Просвистели пули у самой головы, защелкали по стволам деревьев. Как иглой укололо плечо. Сзади, совсем близко десятки ног ломают сучья.

— Стреляй, стреляй!

Скорей, скорей! Наискось, наискось, к оврагу! Шаг у Петрухина широкий, пружинистый, грудь — меха кузнечные — выдержит, только бы пулей не задело. Скорей, скорей!

Бешено мелькают стволы навстречу, протягивают цепкие лохматые лапы, хлещут иглами по лицу. Пули о стволы:

— Тэк! Тэк!

Крики отстают. Еще усилие, еще. Наискось, наискось к оврагу… Исцарапанного, исхлестанного в кровь лица коснулась прохлада — близко овраг. С разбегу, с высокого обрывистого берега, прямо в овраг. Упал в густую заросль на дно оврага, вскочил.

— Цел! Цел!

Перевел дух. Бежать, бежать! Ринулся по густой заросли оврага. Скорей, скорей! Замолкают голоса вдали. Реже одиночные выстрелы. Петрухин замедлил бег, глянул вперед — в предутреннем тумане светлой полоской блеснул Иртыш.

— Свобода!

Утром сгрудились у нар возле Сергея. У молодого монашка бледное восторженное лицо, сияют лучистые темно-серые глаза.

— Товарищи, какой я сон чудесный видел. Стоит, будто, на середке камеры товарищ Вера. Лицо у нее светлое-светлое, и во всей камере оттого светло.

«Товарищи, — говорит, — споемте «Интернационал», а то когда еще придется вместе петь».

И будто запела, да так, братцы мои, запела, что у меня слезы на глазах навернулись. Стоим мы все вокруг Веры и тоже поем, не все слова, а только припев. Ах, товарищи, я не умею рассказать, как это было хорошо! Мне сдавило сердце, и я проснулся…

Андреич в волнении ходит по камере.

— Ах, малец, малец, какой чудесный сон!

У Андреича затеплело в груди, к горлу подкатил комок. Дрогнувшим тихим баском запел:

И вдруг мощная захватывающая радость схватила за сердце. Тридцать голосов слились в неудержимом порыве, и победным криком взметнулось по камере:

По тюремным коридорам забегали надзиратели. Бежали солдаты, щелкали на ходу затворами.

— Молчать, сволочи, молчать!

Застучали прикладами в дверь.

Андреич вскочил на нары.

— Товарищи, разве нас могут сломить муки, пытки, смерть! Разве в силах палачи заглушить наш голос! Разве может погибнуть наше дело!

Радость схватила за горло, прервала голос. Андреич, как регент, взмахнул рукой. Упали каменные стены, исчезли железные решетки. По коридору, по тюремному двору, дальше, все дальше:

Гремят засовы у дверей. Тяжелый топот ног. Стук прикладов.

— Молчать, сволочи, молчать!

— Стреляй, стреляй, палачи, убийцы!

Андреич, вдохновенный и грозный, — на нарах во весь рост. Рядом монашек Сергей с лучистыми серыми глазами.

— Палачи, душители, стреляйте!

Солдаты бросились с прикладами…..

…Очнулся Андреич в темном карцере. Мучительно болела голова, ныло все тело. Ощупал голову, почувствовал на пальцах густую липкую жидкость.