— Кровь.
Чей-то знакомый голос позвал:
— Дяденька, дяденька!
Чья-то рука сдавила руку Андреича.
— Дяденька, очнись, Сергей я!
Медленно возвращалось сознание. В ноющем теле острее чувствовалась боль.
С трудом разжал запекшиеся губы.
— Мы в карцере, Сергей?
— Не знаю, дяденька, заперли нас.
— Тебя били?
— Меня ничего. Тебя, дяденька, шибко били.
Андреич попробовал улыбнуться.
— Ничего, до свадьбы заживет…
В темноте исчезло время — день, ночь — все равно. Стук открываемой двери прервал кошмарное полузабытье. В потолке тусклым красноватым светом вспыхнула лампочка. Андреич повернул тяжелую голову. Вошли четверо людей. Один ткнул в Андреича пальцем:
— Вяжи!
Трое нагнулись над Андреичем. Жесткая веревка врезалась в замученное тело. Андреич застонал от боли.
— Трусы, мертвого боитесь!
Один ткнул в бок тяжелым сапогом и незлобно сказал:
— Молчи, стерва!
Трое подняли спутанного веревками Андреича и понесли из карцера. Сергей бросился к уходящим.
— И меня берите! И я, и я!
— Дождешься, сволочь, не торопись!
Старший всей ногой с размаху пнул Сергея в причинное место. Сергей без памяти упал на липкий пол…
В отхожем месте, на грязный, заплеванный, залитый мочой пол положили Андреича. Было безразлично, что хотят с ним делать, только бы скорей кончались мучения. Когда над ним нагнулись солдаты и длинным холщовым полотенцем стали завязывать рот, чудовищная догадка исказила мукой лицо. Умереть такой ужасной смертью! Потонуть в зловониях!..
Заметался в предсмертной тревоге.
— Мымм… Мымм… Мымм…
Солдаты злобно рассмеялись.
— Что, не хошь? Можа, тернацинал хошь?
— Суй его в дыру!
— Ногами, ногами суй!
— Не лезет, стерва! Дыра мала.
Андреич лишился чувств.
— Ну, черт с ним, тащи назад, найдем и побольше дыру.
Принесли полумертвого Андреича в карцер, бросили швырком на каменный пол и ушли…
Так лежали они рядом, два безжизненных, но еще не мертвых тела, — молодой деревенский парень Сергей, еще не знающий, есть бог или нет бога, — было зло на земле, со злом бороться пошел, и искушенный жизнью, твердо верящий верой великой в светлое будущее, предгубисполком Андреич.
Сергей был спокоен. Шагал молча рядом с Андреичем, держался за его руку, как, бывало, маленьким с отцом в церковь ходил. И так шел до самого места. Когда подходили к лесной опушке, сказал:
— А я так, дяденька, думаю, что бога-то совсем нет. Пошел я с вами против зла бороться, чтобы добро было на земле, а вот меня убивать ведут. Пошто так?
— Так, милый, надо. Буржуазия всегда так расправляется со своими врагами.
На месте, у ям, скручивали руки назад, — после побега Петрухина боялись.
Первым в ряду — Андреич, последним — Сергей.
— Я рядом, — попросился Сергей.
— Стой, где поставили, не все равно, где сдохнуть.
Сергей глубоко огорчился. Ковалев, лучший стрелок в роте, подошел к офицеру.
— Господин поручик, в голову целиться или в грудь?
Поручик посмотрел на солдата, пожевал губами, подумал. Спросил лениво:
— В глаз попадешь?
Ковалев прикинул расстояние.
— Попаду.
— Целься в глаз!
Офицер еще подумал.
— Дай, я сам.
Лениво взял из рук солдата ружье, встал на одно колено, чтоб устойчивей держать винтовку, долго нащупывал темное пятно глаза на лице, смутно маячившем в чуть брезжущей заре Грохнул выстрел, разорвался в лесу на мелкие осколки. Офицер подошел к яме, нагнулся.
— Ах, черт, на полдюйма выше взял!
Медленно отошел в сторону. Когда дошла очередь до Сергея, солдаты смущенно зашептались, осматривая подсумки.
— Господин поручик, пуль нет.
— Как нет?
— Всю ночь стреляли, не хватило.
Поручик подумал;
— Ну что ж, приколите его штыком.
Солдаты замялись.
— Ковалев, кольни ты!
Ковалев подошел к Сергею. Сергей молча глянул на Ковалева. У солдата дрогнула винтовка в руках. Побежал холодок от сердца. Выше, выше, по груди, по голове, поднял дыбом волосы. Ковалев взмахнул винтовкой, дико крикнул:
— Отвернись!
Все ласковее и ласковее лучистые Сергеевы глаза смотрят на Ковалева, выворачивают душу наружу.
— Брат мой, кто вложил ружье в руку твою?
Голос Ковалева задрожал отчаянной мольбой и слезами.
— Отвернись!
Крепко зажмурил глаза, стиснул винтовку и с размаху ткнул в Сергея.
Однажды ночью на лесную опушку пришли двое — мужчина и маленькая старушка, вся в черном. Остановились у большой березы.
— Вот здесь, — сказал мужчина.
Старушка с тихим стоном опустилась на примятую землю.
— Вера… Вера, дочка моя.
Мужчина молча обнажил голову.
Глава третья
Бал победителей
Миша часто смотрит на папину карточку и вздыхает.
— Мама, скоро папа вернется?
— Скоро, Мишенька, вот пройдет немножко, и наш папа вернется.
Миша терпеливо ждет. Раз мама говорит, что папа скоро вернется, значит, вернется — мама большая, она знает.
Раз ночью в дверь громко застучали. Наташа вскочила с постели, быстро накинула платье, открыла дверь. Вошли люди — впереди офицер, за ним солдаты. Грубыми руками переворачивали вещи, рылись в комоде, перетряхивали белье. Громко стучали тяжелыми сапогами, харкали на пол. Подняли с постели Мишу, все перерыли, заглянули под кровать. Офицер увидел на комоде фотографическую карточку Киселева, с насмешливой улыбкой повертел в руках.
— А-а, герой!
Отложил карточку в сторону. Солдат вынул из комода пачку писем, перевязанных крест-накрест розовой ленточкой, и подал офицеру.
— Письма, господин поручик!
— Послушайте, оставьте письма, — попросила Наташа, — это мои девичьи, на что вам?
Поручик в наглой оскорбительной усмешке поднял брови.
— Девичьи? Скажите на милость, вы были девицей?
У Наташи задрожали обидой побелевшие губы.
— Послушайте, я ведь все-таки женщина. Как вам не стыдно!
Офицер подчеркнуто быстро вскочил со стула, щелкнул шпорами, изогнулся перед Наташей в насмешливо-почтительном поклоне.
— Извините, мадам, я никак не ожидал, что вы женщина. Я думал, что вы просто…
Грязное липкое слово хлестнуло в лицо. Наташа вспыхнула, обожгло щеки огнем.
— Мерзавец!
Офицер непритворно весело рассмеялся.
— Милочка, не волнуйтесь так.
Миша видел, что чужой дядя обижает маму. Подбежал к матери, сжал кулачонки, крикнул офицеру:
— Не смей маму обижать!
Офицер рассмеялся и щелкнул Мишу по носу.
— Ах ты, сопляк!
Мальчик заплакал от обиды и боли, топнул гневно ногой.
— Дурак, пошел вон!
Когда солдаты ушли, Наташа посадила Мишу на колени, прижала к груди и долго плакала жгучими слезами обиды. Миша утешал:
— Не плачь, мама, папа приедет, мы все ему расскажем.
Через неделю вызвали в контрразведку. Вернули письма. Усатый рыжий офицер выразительно смотрит в лицо:
— Спасибо, прочли с удовольствием. Ха-ха-ха!
Наташа покраснела. Было противно брать письма, — чужие люди заглянули в тайники души, копались грязными руками, осквернили самое святое, что так оберегалось от чужого глаза.
— Где ваш муж?
— Не знаю.
— Как же вы не знаете? Когда он уехал из города?
— Не знаю.
Офицер насмешливо прищурился.
— Гм, однако, сударыня, вы мало интересуетесь собственным мужем.
Наташу начинал раздражать насмешливый тон офицера, его наглый ощупывающий взгляд. Сердито ответила:
— Зато вы очень интересуетесь.
Офицер вынул серебряный, испещренный золотыми буквами портсигар, любезно протянул Наташе.
— Не угодно ли, лучший сорт. Не хотите? Как вам угодно.
Закурил папиросу, пустил в потолок голубую ароматную струйку.