Несмотря на то, что отец Рэя погиб при исполнении служебного долга, страховка семье выплачена не была — выяснилось, что содержание алкоголя в крови Десмонда Логана существенно превышает норму. На это, конечно, можно было возразить, что дело было в выходной день, когда его сорвали по тревоге из дома; возможно, хороший адвокат и сумел бы отстоять интересы вдовы, но она предпочла не связываться — взяла небольшую сумму отступного и подписала документы, что ни к кому претензий не имеет.

«…Я бы постыдился это домом назвать — хибара, одно слово. Но она ничего, занавесочки на окна повесила, крылечко покрасила… то есть Рэй покрасил — хоть и маленький, а мужик в семье.

Едва Нетти родилась, Рэнди быстренько пристроилась в «Ешь и пей!» подавальщицей. Такая бойкая, веселая — для каждого словцо найдется, с каждым посмеяться готова…»

Когда истекающего кровью мальчика отвезли в больницу, сенатор приехал следом и все время, пока длилась операция, сидел в кабинете главного администратора больницы и ждал, что вот-вот прибегут родители — взбудораженные и перепуганные. Он собирался сказать им, что их сын получит самый лучший уход и лечение, какие только возможны, и был готов выплатить семье любую компенсацию. Понятно, что оценить деньгами то, что сделал Рэй, нельзя, но Рамсфорд хотел сделать все, что мог, чтобы как-то отблагодарить его.

Главный администратор несколько раз посылал секретаршу проверить, не сидят ли родители возле операционной — там никого не было. Потом операция закончилась, мальчика перевезли в палату, но никто к нему так и не приехал.

Лишь на следующий день Рамсфорд узнал, что ждал напрасно: у Рэя Логана не было ни родителей, ни родственников, которые могли бы о нем позаботиться — вообще никого на всем белом свете…

«…Рэнди и раньше на уик-энд уезжала, бывало, а тут неделя прошла — ее все нет. Мы, понятно, думали — вернется… ну не сука же она совсем! И ни к чему, чтобы социальники вмешались, детишек забрали — все-таки мать… Но месяц прошел, другой — а она все не возвращалась. Детишки как-то приспособились; я порой видел Рея с сестренкой — сам тощий, нестриженный, но она прямо как куколка — чистенькая, в светлых волосиках резиночка цветная. Футболочка нарядная, с вышивкой — из женщин из наших кто-то принес, вроде как по-соседски.

Ну вот… а потом Нетти умерла. Если бы в доме был взрослый, может, и спохватился бы, а тут мальчишка. Ему ведь и одиннадцати не было, даром что ответственный и серьезный — все равно еще малыш. С вечера она себя плохо почувствовала. Он ей лечебный сироп дал, который мать всегда давала, когда девочка капризничала или головка горячая была. А к утру ко мне прибежал — глаза круглые… я побежал, смотрю — а она вся красная и аж горит. Отвез в больницу — но уже все, не спасли…»

В то же утро, когда Мэрион продемонстрировала свою способность говорить, она перетащила — точнее, перевезла на пластмассовой этажерке на колесиках — в комнату, где лежал Рэй, целую гору игрушек и с тех пор проводила с мальчиком целые дни.

Сенатор приказал всем домашним не препятствовать ей. Крайне недовольная этим мисс Данкен, разумеется, пыталась возразить — дескать, девочке с такими сложными психологическими проблемами едва ли пойдет на пользу общение с неизвестно каким уличным мальчишкой. Рамсфорд не стал с ней спорить и говорить, что это общение уже пошло девочке на пользу, просто повторил свое распоряжение.

Потому что именно этот «уличный мальчишка» сделал то, чего не могла добиться ни сама мисс Данкен, ни все прочие специалисты по детской психологии: после двух лет молчания Мэрион заговорила. И продолжала говорить — четко и внятно, все менее односложно, за считанные недели существенно продвинувшись в умении строить фразы так, как положено девочке ее возраста.

С тех пор как два года назад врачи поставили его дочери диагноз «реактивный психоз», Рамсфорд хорошо понял, что человеческая психика — область, все еще мало изученная. Он консультировался с разными специалистами; одни предполагали, что Мэрион мало-помалу сама придет в норму, другие утверждали, что ей необходимо длительное лечение в специальной клинике. Его также предупреждали, что какое-то сильное переживание, мощная психологическая встряска способны внезапно вылечить девочку. Или наоборот — усугубить положение.

Иными словами, никто не мог сказать ничего определенного.

И теперь доктор Такада, наблюдавшая девочку, тоже не могла сказать с уверенностью, что именно помогло ее маленькой пациентке вдруг, в одночасье, заговорить — да так, будто не было этих двух лет молчания, прерываемого лишь воющим криком в тех случаях, когда девочка была чем-то недовольна или испугана. Возможно, Мэрион действительно мало-помалу пришла в себя, или происшествие в питомнике сыграло роль той самой «психологической встряски» — а может, если бы не Рэй, ее выздоровления пришлось бы ждать еще долгие месяцы, если не годы…

Кто знает, не точнее ли всего описывала ситуацию фраза, брошенная мисс Фаро: «Ей так хочется понравиться этому мальчику, что ради него она готова не то что разговаривать — из шкуры вон вылезти!»

А Рэя она действительно обожала — это чувствовалось во всем. И конечно же, он стал для нее непреложным авторитетом.

Косички? О нет, только хвостики — ведь Рэй сказал, что так красивее!

Раньше сменявшие одна другую воспитательницы мучались, пытаясь накормить Мэрион — обед она ела добрый час, размазывая еду по тарелке, а то и просто вставала из-за стола и уходила с надутым видом. Теперь же работала ложкой как заведенная — это была часть игры: кто первый доест, тому положена вишенка с третьего пирожного (пирожных мисс Фаро им давала три на двоих; третье они съедали пополам).

Спать? Только если Рэй пообещает, что когда она ляжет, он придет и расскажет что-нибудь интересное! Обычно этим «интересным» были детективы, которых парнишка в своей жизни, чувствуется, смотрел немеряно и теперь пересказывал ей со всеми подробностями; вечером, заглянув в неплотно прикрытую дверь спальни Мэрион, можно было услышать: «И тут Коломбо вдруг ка-ак спросит: «А почему у него ваша пуговица в руке была?!» Ну и все, этот парень сразу понял, что дальше врать бесполезно…»

Они общались так, будто выросли вместе и знали друг друга не несколько дней, а всю жизнь — играли, болтали, ссорились и мирились. Правда, ссорились редко — взрывной темперамент Мэрион уравновешивался добродушным характером мальчика, который терпел и занудные приставания, и бесконечные вопросы.

— Рэй-ки-ии! — Почему она звала его не Рэй, а Рэйки, понять никто не мог. — Давай игра-ать!

— Отстань, дай кино досмотреть! — Фильм был про пиратов — само собой, интересный двенадцатилетнему мальчику и, увы, малоинтересный для шестилетней девочки.

— Рэйки! Ну Рэй-ки… — это сопровождалось тычками кулаком в плечо.

— Сказал — отстань! Хочешь, садись рядом, смотри!

— Ну Рэй-ки-ии… — ныла Мэрион.

— Фильм кончится — поиграем.

— В «Волшебное путешествие»! И чур я первая хожу!

— Хорошо, поиграем. А сейчас садись смотреть и не мешай.

Еще через полминуты, шепотом:

— Рэйки, а зачем у него воротник с кружевами? Он же мужчина!

Из окна кабинета Рамсфорда была видна лужайка за домом. Мальчик сидит в белом садовом кресле, Мэрион радостно носится вокруг, кричит — что именно, отсюда не разобрать, слышен лишь звонкий веселый голос. Скоро выйдет мисс Фаро, позовет их на террасу — подходит время ленча, а потом они, наверное, будут играть в детской на третьем этаже.

Мирная, домашняя картина…

Сегодня утром секретарша передала ему, что звонил Альберт Колман из службы социальной защиты детей, оставил свой телефон и просил перезвонить. Это уже второй раз, первый звонок был в пятницу. Но тогда Рамсфорд не позвонил, потом были выходные, а потом он улетел на два дня в Вашингтон…