Речь, отвечающая нашим национальным риторическим предпочтениям, произнесенная в соответствии с национальными традициями, будет выглядеть безыскусно и не заставит задуматься над тем, что ее готовили, продумывали, что она, быть может, произнесена не с лучшими намерениями. Напротив, речь, идущая в разрез с этими предпочтениями, даже при наличии у оратора лучших намерений может вызвать предубеждение. Она привлечет нездоровое внимание прежде всего к самой своей форме, к продуманности композиции и выбора языковых средств, посеет недоверие в душе слушателя. Испанская или французская риторика воспринимается нами как внешне блестящая, но лишенная искренности, в то время как с точки зрения романской риторической традиции оратор может выглядеть излишне сдержанным в передаче эмоций и совершенно искренним.
§ 1. Становление русской ораторики
Черты ораторики в русской политической публицистике XVI в. Новые черты в политической риторике XVII в.
Гомилетические пристрастия русского публичного дискурса не отменили существования ораторики. Предыстория русской ораторики, как уже было сказано, может быть прослежена уже в древнерусской письменности.
Особенно явно связаны с гомилетической традицией первые русские политические ораторы. Иван Пересветов, публицист XVI в., сторонник, как сказали бы сегодня, «сильной власти», своей «Большой челобитной» изложил план государственных реформ, в том числе создания регулярной армии и упразднения института наместничества. А в «Сказании о Магомет-Салтане» тот же автор нарисовал утопию идеального государства с крепкой военной властью и жестоким подавлением произвола судей и взяточничества.
Оба произведения Пересветова тяготеют к политической проповеди. Пересветов не склонен разбирать аргументы противоположной стороны, но страстно убеждает в правоте своей точки зрения. Такая проповедь рассчитана на долговременное воздействие. В самом деле, отстаиваемая в «Сказании о Магомет-Салтане» идея «царской грозы» становится одним из столбовых политических концептов эпохи Ивана Грозного. Если древнерусская идея сильного князя основывалась на принципе подчинения младших старшему и осуждения междоусобицы, то новая идея сильного царя имела уже более широкий фундамент, косвенно учитывая теорию «Москва – третий Рим» и прямо ссылаясь на отрицательный опыт Византии, павшей из-за своих грехов и слабости государственной власти. Таким образом, Иван Пересветов развивает определенную политическую доктрину, востребованную временем, но, однако, не полемизирует со своими политическими оппонентами. Характерно, что Иван Грозный не только не возвысил Пересветова, но, по имеющимся сведениям, напротив, расправился с ним. При этом царь исходил из той же самой доктрины государственного строительства. Речь, следовательно, не может идти о политической ораторике, об открытой конфронтации двух политических лагерей.
Черты проповеди, как уже отмечалось выше, видны и в знаменитой переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским. Покинувший Россию князь Курбский отправил Грозному послание, в котором не просто бросал царю укор, но гневно отчитывал его. Ответное послание глубоко возмущенного Грозного было так пространно, что размером почти в двадцать раз превосходило княжеское. Царь ответил проповедью на проповедь. При этом, помимо разницы во взглядах на власть и личной неприязни, авторов отличало и совершенное неприятие стиля противника. Переписку Ивана Грозного с Курбским нельзя назвать спором, в результате которого участники приходят к общей позиции. Не является она и обычной ораторикой в жанре, называемом сегодня «открытыми письмами» или «дебатами». Аргументы противников не были рассчитаны ни на оппонента, ни даже на третью нейтральную сторону. Каждый из спорящих (особенно это относится к Курбскому) словно говорит для себя самого или для своих ближайших единомышленников. При этом оба часто взывают к Богу. И все же переписка полемична. Иван IV разбирает доводы Курбского, обильно его цитирует, иронизирует над его словами, пародирует его стиль. Это же, хотя менее искусно и менее страстно, делает и Курбский в отношении Ивана Грозного.
XVII век – новый этап становления русской политической ораторики, подготовленный и политической борьбой Смутного времени, и усвоением традиций западноевропейской ораторики. Изменился и облик самой проповеди – исходного жанра гомилетики. Западноевропейскую проповедь всегда отличало большое количество примеров (exempla), всевозможных жизненных казусов, которыми проповедник иллюстрировал свою мысль. Греческое красноречие прекрасно знало этот прием, называвшийся у греков парадигмой, но в проповеди гораздо охотнее использовало притчу. Любопытно, что в семнадцатом веке на русский язык был переведен сборник примеров «Прилог». По сути это парадигмы, однако по старой памяти их продолжали именовать притчами.
Наверное, первым собственно ораторским политическим произведением на русской почве была созданная в начале сороковых годов XVII в. на Дону «Повесть сиречь история об азовском сидении донских казаков 5000 против турок 300000». «Повесть» была написана с намерением повлиять на решение Земского собора 1642 г. Казаки, самовольно захватившие Азов, хотели склонить собор и царя, опасавшегося открытой ссоры с турецким султаном, к официальному закреплению Азова за Россией. Повесть представляет собой весьма продуманную систему аргументов в пользу присоединения Азова. Здесь и успокоение по поводу турецкой угрозы (казаки выстояли против турок, пытавшихся значительно превосходящими силами отобрать Азов), и рассуждение о стратегической важности крепости, «запирающей» море, и указание на большие потери, которые русские уже понесли и которые в случае возвращения Азова могут оказаться напрасными, и очень умелые argumentum ad hominem, задевающие национальное самолюбие и религиозные чувства царя и собора. «Повесть» уже не производит впечатление проповеди, адресованной единомышленникам. Это типичное произведение совещательного красноречия.
§ 2. Политическая риторика эпохи Петра и Екатерины
Становление новой светской политической символики в эпоху Петра и Екатерины. Русский язык как государственный символ. Использование театра, газет и журналов как политической трибуны. Политическая сатира.
В эпоху Петра в России складывается совершенно новый политический дискурс. Обновляется база политической риторики: теперь это театр, газеты, журналы, художественное слово. Обновляется и политическая символика: теперь это символика светского государства. Сам русский язык превращается в важнейший политический символ, становится краеугольным камнем русского патриотизма. Эта сохранившаяся до сегодняшнего дня роль русского языка представляется нам вполне естественной и неизменной. Однако она была совершенно не знакома Древней Руси, где старославянский язык был языком церкви и культуры, а русский язык – языком повседневного общения и деловым языком. Высокий статус церковнославянского языка гармонировал с политическими идеями времени. Первой такой идеей, высказанной митрополитом Илларионом в «Слове о законе и благодати», была идея политического равноправия Киевской Руси в кругу христианских государств Европы. Второй основополагающей политической идеей, изложенной старцем Филофеем в «Послании на звездочетцев», была теория «Москва – третий Рим». Обе идеи немыслимы в контексте светской культуры и светского языка, обе идеи были связаны с православным миром и, прежде всего с Византией. Первая обосновывала политическую независимость русского государства от Византии, вторая утверждала духовную преемственность Руси по отношению к Византии, павшей под ударами турок, – «стояние за правду»..
Петр строил светское государство в совершенно новом культурном контексте. Его задачей была рецепция европейской, преимущественно протестантской культуры. Это было второе обращение к европейскому источнику – не к греческому, как во время крещения Руси, а к латинскому. На этот раз усваивалась не духовная, а светская книжность, усваивалась новая европейская наука, в том числе военная. Петр не хотел и не мог опираться ни на церковнославянский язык, ни на православие. Его патриотизм мог быть только «росским», а знаменем должен был стать «росский язык».