Риторика Сталина не обладает и половиной словесной агрессии Ленина. Юридическая эквилибристика с «компромиссами и компромиссами» ей чужда (хотя внешне урок Ленина усвоен): так, в одной ранней работе встречается оборот «есть ошибки и ошибки»). Стратегия шоковой терапии сменяется стратегией амплифицирующего построения речи. Шквал аргументов-нападок сменяется пережевыванием одной и той же мысли во многих абзацах. Слушатель берется измором. Отсюда яркие анафоры и даже эпифоры и анаэпифоры, обилие плеоназмов.

Вот пример упомянутого выше (в связи с логическими доводами) рассуждения с дефиницией из работы Сталина «Об основах Ленинизма»:

«Итак, что такое Ленинизм?

Одни говорят, что Ленинизм есть применение марксизма к своеобразным условиям российской обстановки. В этом определении есть доля правды, но оно далеко не исчерпывает всей правды. Ленин действительно применил марксизм к российской действительности и применил его мастерски. Но если бы Ленинизм явился только лишь применением марксизма к своеобразной обстановке России, то тогда ленинизм был бы чисто национальным, чисто русским и только русским явлением Между тем мы знаем, что Ленинизм есть явление интернациональное, имеющее корни во всем международном развитии, а не только русское. Вот почему я полагаю, что это определение страдает односторонностью».

Далее следует еще один абзац «Другие говорят...», за ним – новая гипофора: «Что же такое, в конце концов, ленинизм?», а затем – собственное определение ленинизма. Но уже по приведенному абзацу видна тяжеловесная вязкость сталинской риторики, ее неторопливый ход. Бросается в глаза обилие плеоназмов. После «доли правды» – «далеко не исчерпывает всей правды», «применил» и «применил», «чисто национальным» – «чисто русским» – «только русским» и др.

В области политической символики сталинская риторика и пропаганда медленно двигалась в сторону усиления консервативного начала и ослабления начала «революционного». Оды и кантаты сталинских лет давали повод для сближения послевоенной эпохи с классицизмом. Даже сатира в духе «улыбательных» опытов Екатерины II была вписана в новое трехстилевое единство. Возрождался такой архаичный жанр классицизма, как литературная басня. В рамках «самокритики» обличались, например, «подхалимы» (пример тому – басня С. Михалкова «Заяц во хмелю»). Впрочем, литературный классицизм не столько питал риторику общими местами, сколько сам питался ими и лишь тиражировал штампы. Характерна лексическая замкнутость советских од, особенно показателен в этом отношении поэтический язык М. Исаковского. В его произведениях постоянно повторяются слова «новый», «счастливый», «золотой», «родной», «стальной», «могучий». Спектр положительных и отрицательных эпитетов советской эпохи был весьма обозрим.

Задача дидактики – исходя из символики как из аксиомы, упорядочить картину мира и эту упорядоченную картину доходчиво передать. Сталинская дидактика, однако, брала на себя и функции символики. Проявлялось это в том, что зона аксиом разрасталась до целых учебных программ, а доказательность, напротив, заменялась ссылкой на авторитет.

Особым дидактико-символическим документом был знаменитый «Краткий курс истории ВКП(б)». Этот курс – яркий пример сталинской риторики в области дидактики. Это все те же неторопливые рассуждения, отлитые в афористические формулы. «Краткий курс» написан с позиции силы. Между строк чувствуется угроза в адрес еретических уклонений, в адрес тех, кто понимает жизнь по-другому. «Краткий курс» – это своего рода дидактическое гипнотизирование населения.

Слабой стороной советской дидактики, расшатывающей ее, была необходимость совмещения революционной и консервативной концептуализации жизни, проявившаяся, в частности, в отношении к классическому наследию. Началось со сбрасывания классики, в том числе Пушкина, «с корабля современности». У И. Ильфа и Е. Петрова есть фельетон о семейной ссоре между старым большевиком и «старым пионером», которого учили в школе по новой программе. Глава семьи отпраздновал победу лишь после того, как образование вошло в более или менее классическое русло. Впереди, однако, были новые повороты вправо – и в юбилейный пушкинский год, и в послевоенное время.

Большим фактором риска для советской дидактики была так называемая «диалектика» и «диалектическая логика». Суть дидактики в развертывании доказательств и увязывании фактов на основе аксиом. На практике же под влиянием сменяющихся кампаний и политического лавирования логика сплошь и рядом нарушалась и камуфлировались словом «диалектика». Развилось особое искусство манипулирования цитатами, которое было осуждено самими же марксистами как «начетничество» и которым, тем не менее, продолжали широко пользоваться. Цитаты из самого Сталина как выражение лояльности тоже не способствовали усилению дидактики. Антикультовская пропаганда и отсутствие новых «классиков» окончательно расшатали советскую пропаганду.

§ 5. Убеждающее слово в послесталинскую эпоху

Неэффективность государственной пропаганды. Противоречивость антикультовской риторики. Феномен квазиполемики. Оппозиционная риторика Солженицына и Сахарова. Узкие места оппозиционной риторики.

Антикультовская риторика вызвала к жизни новую символику, связанную со старой двумя мостиками – «защитой простого человека» и «восстановлением ленинских традиций», от которых общество «отошло в годы культа». Сама же критика Сталина велась с прежних революционных позиций и с помощью прежней революционной символики. Интересно, что слово «культ» соотносило сталинизм с религией – главным врагом революционной идеологии. Слово «личность», употребляемое в отрицательном смысле, отсылало к «коллективизму». Таким образом, время жестокого подавления личности и замены религиозного культа политическим суррогатом получило название «эпохи культа личности».

Некоторые элементы антикультовской символики зародились еще при Сталине, под контролем Сталина и по инициативе Сталина. Прославление простого, незаметного человека началось со знаменитого сталинского тоста о людях, у которых «чины не важные», но которые являются «колесиками и винтиками» всего советского механизма. Защита этого человека от чиновников, начальников, бюрократов и вообще сильных мира сего началась тоже задолго до 1953 года. Не у этих ли начальников было «головокружение от успехов»? Не они ли погрязли в «комчванстве»?

Не ради них ли возродилось щедринское слово «головотяпство»? Не против них ли была направлена «самокритика»? Не они ли защищались от нее «зажимом критики»? Не они ли не сходили со страниц журнала «Крокодил»?

Сталин эксплуатировал в своей риторике старую, хорошо проработанную в русской культуре схему «царь – защитник простого человека от неправедных бояр». Тема эта встречается уже в «Молении» Даниила Заточника, хотя в этом памятнике древнерусской литературы XIII в. речь идет еще не о царе, а о великом князе. Сталин опирался на беспроигрышное общее место, достаточно вспомнить русские пословицы о царе и боярах:

Царю застят, народ напастят.

Не от царей угнетение, а от любимцев царских.

Не царь народ гнетет, а временщик.

Не бойся царского гонения, бойся царского гонителя.

Царь гладит, а бояре скребут.

Царские милости в боярское решето сеются.

Хрущев предложил другую формулу: «Царь не царь, а самозванец, неправедно унаследовавший истинному царю». Критиковать Сталина он мог только постоянно противопоставляя его Ленину. Слабость этой риторической позиции состояла в том, что Ленин плохо подгонялся под образ русского царя, скорее на эту роль подходил сам Сталин, который выиграл войну, сидел в Кремле и охотно, особенно к концу жизни, прибегал к державной риторике. Сходство Сталина с историческими царями – Иваном Грозным и Петром Первым – было очевидным. Ленин же, великий ниспровергатель, не годился на роль самодержца, оставившего какое-то наследство, промотанное преемником. Из всех руководителей русского государства он меньше всего походил на царя.