Риторике Хрущева могли бы придать силу именно те общие места, которые он не мог и не хотел эксплуатировать. Критиковать бесчеловечность культа можно было либо с религиозных, откровенно православных позиций, либо с позиций либеральных, опосредованно религиозных. Идеи же «пролетарского гуманизма» и «социализма с человеческим лицом» вступали в непримиримое противоречие со словесными формулами вроде «революционной бескомпромиссности» и «революционной законности». Однако списать эти крепко въевшиеся в общественное сознание формулы на Сталина и его приспешников было для хрущевской критики сталинизма и невозможно, и нежелательно. Поэтому неудивительно, что официальная пропаганда потеряла монополию на разоблачение культа личности.

Новая символика стала вырабатываться относительно независимой интеллигенцией, социальная база которой сильно расширилась в связи с завершением процесса урбанизации и всеобщим средним образованием. Постепенно стали обозначаться параллели между сталинизмом и немецким фашизмом. Общими для идеологии сталинизма и фашизма оказались не только феномены концлагеря и массовых народных действ, коллективной экзальтации (вспомним фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм»), но даже феномен партийной дисциплины, Партии, управляющей страной. Тогда же родился концепт «мифа», овладевающего общественным сознанием. Путь от разоблачения «культа» к разоблачению «мифа» довольно логичен. Следует только отметить, что если бы критика сталинской эпохи велась с христианских позиций, она не пришла бы со временем к антиномии «жизнь с идеологий ведет к насилию – жизнь без идеологии ведет к хаосу». Пафос уподобления сталинизма фашизму был чисто негативным. Оставалось непонятным, какова же альтернатива фашизму и коммунизму. Положение осложнялось тем, что антифашизм был поднят на щит внутренне близким к нему коммунизмом.

Так или иначе, но, в конце концов, наряду с государственной сложилась и оппозиционная политическая риторика. Однако это не привело к развитию ораторики, поскольку открытой полемики в обществе не существовало. Напротив, ораторика находилась в глубоком упадке. Государственная гомилетика все больше и больше занималась простой пропагандой, т.е. тиражированием символики, а не развитием ее концептов и приложением их к жизни. В год празднования столетия со дня рождения Ленина это обстоятельство было настолько ощутимым, что на него отреагировала сама пропаганда. В печати стали критиковаться соответствующие «перегибы». К тому же критика культа успела посеять подозрение к миллионному тиражированию имени и образа вождя.

Жанр «разоблачения», разработанный зарубежными и отечественными оппонентами социализма, также не способствовал развитию ораторики. Напротив, «разоблачения» создали особый вид риторики – квазиполемику. Основное отличие «разоблачения» от полемики состоит в том, что его читатель имеет возможность ознакомиться с мнением «другой стороны» только в тексте самого же «разоблачения». Такая практика господствовала даже в советской дидактике. Невозможно было ознакомиться с «буржуазными» и прочими «лженаучными» теориями в первоисточнике. Давались лишь отрывочные цитаты, помогающие «разоблачению». По учебнику атеизма нельзя было составить мнение о самой религии, по «Критике лингвистической философии» – о самой лингвистической философии, по критике «Доктора Живаго» – о самом романе Б. Пастернака. Господствовало явное манипулирование, т.е. преднамеренное сокрытие источника информа­ции. Относительно природы такого манипулирования никто не обманывался, ни авторы-манипуляторы, ни подавляющее большинство читателей «разоблачительных материалов». Соответствующие тексты практически всеми воспринимались лишь как декларирование официальной позиции, чем они на самом деле и являлись. Но подавались они не как декларации, а как настоящие реплики в споре. Все это производило впечатление игры – игры в риторику. В свое время А.Т. Твардовский достаточно едко высказался о сочинении советских идеологических романов: «Нет, чтоб сразу выпить водки, закусить – и по домам!» Спор с немым противником поражал своей ненужностью.

Советская пропаганда становилась все более навязчивой и вызывала реакцию, обратную желаемой, – скепсис. Но ораторикой не занималась и оппозиция. Ее главное занятие в те годы – выработка новой символики. Такова риторика Солженицына и Сахарова.

Риторика Солженицына сразу оторвалась от антикультовской не только тем, что шла дальше в отношении оценки советской власти и ее деятелей, но и тем, что была сугубо этосной, давала критику сталинизма с нравственных позиций. Религиозно-национальная платформа Солженицына позволила ему создать базу для консервативной, а не революционной критики большевизма. Он первым стал выбираться из оксюморона «революционная контрреволюционность».

Риторика Сахарова содержала в себе другой заряд – идею интеграции с цивилизованным человечеством, идею общечеловеческих ценностей. Так появились концепты демократии, прав человека, свободы личности. При этом общая, христианская в своей основе, природа славянофильства Солженицына и западничества Сахарова не эксплицировалась в общественном сознании, где оба они выступали лишь как борцы с Системой. Ценностная система одного была затемнена крестьянским, общинным пафосом (в его городской рецепции), ценностная система другого – прогрессизмом.

Крестьянский (или квазикрестьянский) пафос солженицынской риторики не давал твердой опоры для оздоровления деловой морали и приобретал в условиях современной городской культуры черты утопизма. Это еще в большей степени относится к риторике писателей-деревенщиков. Западничество Сахарова затемняло христианские источники его морали, оставляло возможность противопоставления таинственных «общечеловеческих ценностей» национальному этосу. Будучи прогрессистским оно не давало твердой почвы для морали консервативной.

Постсоветская судьба оппозиционных риторик оказалась достаточно драматичной.

§ 6. Риторика фронды

Феномен фронды. Критика советской власти с революционных позиций. Эзопов язык фронды. Риторика молодежной субкультуры. Слабость общих мест фрондерской и субкультурной риторики.

В шестидесятые годы в оппозиционной культуре наряду с серьезным противостоянием власти развилась особая форма критической рецепции официоза – своеобразная фронда. Эта фронда пыталась, опираясь на революционную символику, осторожно критиковать систему за ее консерватизм. При этом фронда ассоциировала себя с юношеством, молодежью, противопоставляя себя «старикам», советским консерваторам. Молодежная символика советской фронды корреспондировала с ее инфантилизмом, безответственностью, реальной зависимостью от «стариков», в том числе и идейной. «Молодые» по-детски поддразнивали старших, упиваясь безобидными намеками. Появилась риторика «подтекста». В литературе, а особенно в кино, получил развитие эзопов язык: изображалась реакционность царской России, а подразумевалась реакционность советских начальников старшего поколения.

На этой почве, однако, складывалась новая символика: полицейские меры, полицейское государство, реакционные чиновники, третье отделение, царская цензура – и все это применительно к реалиям советской жизни. Здесь же выстраивался и положительный ряд: молодые заговорщики, независимые художники, романтические революционеры. Этот последний ряд находил менее убедительные параллели в советской действительности, чем первый, и очень мало соответствовал комсомольскому облику самой фронды. К тому же оба ряда отчасти сливались с официальной пропагандой, с ее традиционно-советской символикой в ее пафосно-революционной части.

Помимо царско-советских параллелей выстраивался и условный мир обобщенных тиранов, палачей, шпионов, утверждавшийся через фильмы с условно-сказочным сюжетом и через авторскую песню. Характерной чертой символики революционной фронды, роднящей ее с официозом, было осуждение мещанина, обывателя, потребителя, вещизма. С революционных позиций осуждалась, во-первых, традиционная консервативная мораль, во-вторых, прагматизм, мораль деловая. По сути дела, риторика фронды в силу своей непоследовательности зашла в тупик, критикуя советскую власть с советских же позиций.