Наработанные этой риторикой общие места в полной мере проявили свою слабость и противоречивость в постсоветское время. Осуждение деловой морали в оппозиционных кругах привело к языковым и не только языковым лакунам. Дефицит норм деловой морали, дефицит общих мест, опираясь на которые, можно было бы корректировать эту мораль, явно ощущался в девяностые годы. И с советской, и с фрондерской точки зрения любой бизнес безнравственен и бизнесменов можно было призвать лишь к самоуничтожению, но не к нравственному поведению.

В меньшей степени аналогичные лакуны ослабляли консервативную мораль. Однако годы пропаганды революционных изменений, поддержанных фрондирующей интеллигенцией, не способствовали ни выработке общих мест консервативной морали, ни выработке консервативного языка.

Рядом с риторикой фронды следует упомянуть и символику молодежной субкультуры. Связанная главным образом с новыми течениями в музыке, она имела и словесное воплощение в текстах рок-песен и в феномене молодежного жаргона. Официальная культура воспринималась молодежной субкультурой не как идеология, понимаемая и отрицаемая с определенных идейных позиций, а как мир взрослых, не принимаемый эмоционально по принципу «не знаю и знать не хочу».

Впоследствии это стало основой ернической, чисто пафосной риторики средств массовой информации, ориентированных на молодежь. Иногда издания, придерживающиеся этого подросткового тона, уничижительно называют желтой прессой, но это глубоко неверно. Это не желтизна и не бульварность, это заигрывание с незрелой, идейно не позиционирующей себя частью населения.

Если дезинтеграционная, конфронтирующая сторона этой риторики сводилась к яростному и нерасчлененному неприятию всего чужого, то ее интеграционная, самоидентифицирующая сторона состояла в идентификации с западной молодежной культурой. Это способствовало проникновению в язык большого количества варваризмов и подготовило общество к сочувственному восприятию английских заимствований в области политической и экономической лексики.

§ 7. Риторика авторской песни шестидесятых – семидесятых годов

Эскапистская составляющая риторики авторской песни. Сатирическая ее составляющая. Окуджава и Высоцкий – певцы Городской Руси. Потенциал общих мест Городской Руси.

В выработке новой символики в шестидесятые – семидесятые годы, как это уже неоднократно случалось в истории русского политического языка, ведущую роль сыграло художественное слово, но не столько проза, сколько авторская песня. Ее влияние на общественные представления, словесность, риторику трудно переоценить. Правда, песня эта неоднородна. Громадное большинство бардов выступило певцами советского сентиментализма, глухой оппозиционности, эскапизма. Созданные ими общие места не имеют большого значения для политической риторики, скорее это художественный памятник эпохи. К политической сфере имеет отношение лишь подчеркнутая неофициальность, переходящая в асоциальность. Однако по сравнению с сентиментализмом девятнадцатого века в этом не было ничего нового, за исключением, пожалуй, мотива несколько условного, «гриновского» мужества, привнесенного в традиционную поэтику дружбы.

Особое место в авторской песне занимало творчество Александра Галича, продолжавшее антикультовскую тему, переросшую в активное неприятие советской действительности, и сатирические песни Ю. Кима, а также некоторых других бардов. В этих песнях оппозиция явно перерастала фронду. В них утверждалось представление о ценности личности, о личной ответственности человека за все происходящее, о преодолении конформизма. Все это пополнило запас общих мест будущей риторики демократов. Сильной стороной этих песен был их сатирический пафос, довершивший разрушение официальной пропаганды, которая вызывала у авторов-бардов нескрываемое отвращение: «Что ни день фанфарное безмолвие славит многодумное безмыслие» (Галич).

Сатирические песни утратили свою риторическую (но, разумеется, не художественную) актуальность в годы перестройки и в последующий период, когда объекты их сатиры изменились, утратили четкость облика, а частично и исчезали. Поэтому позитивная сила этих песен и их влияние на будущее словесности не идет ни в какое сравнение с тем, что сделали два ярчайших представителя авторской песни – Булат Окуджава и Владимир Высоцкий.

Творцом новой символики в силу особенностей своей поэтики и своего таланта выступил Булат Окуджава. Русь Советскую, с ее грубо раскрашенным фасадом и темными глубокими дворами, куда не проникала общественная рефлексия, он заменил совсем иной страной – «арбатским двором». Арбатский двор – это, по сути дела, новая урбанизированная культура – Городская Русь, населенная не мифологическими Корчагиными и не «придавленными убогим бытом обывателями», но своими «королями». Окуджава учил видеть в обыденном возвышенное и вечное. Фактически, он открыл новую страну, из которой не надо было убегать, но в которой можно было жить, находя и оберегая высшие ценности человеческого бытия, простые истины. «Совесть, благородство и достоинство – вот оно святое наше воинство».

Владимир Высоцкий – единственный автор художественных текстов советского периода, получивший всенародное признание. В его мире живут агрессивные газетные штампы, одурачивающие доверчивого обывателя, и вечные истины русской жизни, спрятанные в штампах иного рода – пословицах и поговорках. При этом Высоцкий – один из немногих русских поэтов, мыслящих риторически. Его сюжеты при всей искренности и эмоциональном напряжении глубоко продуманы, рационалистичны. Более того, громадное большинство его баллад построено по риторической схеме. А по обилию риторических фигур он оставляет за собой всю русскую словесность. Не мудрено, что Высоцкий обогатил русский язык многими идиомами, способствовал закреплению многих общих мест.

Окуджава и Высоцкий – поэты новой страны, сложившейся в тридцатые – сороковые годы вследствие великой урбанизации (раскрестьянивания) и всеобщего среднего образования. Эта страна не имела своих идеологов. Официальная идеология не контролировала ее, была для нее внешней, просмотрела ее появление. Она предлагала символику, а общество ее не принимало. Подтверждение тому – волна анекдотов о Василии Ивановиче. Горожанин, окончивший десятилетку, уже с некоторым удивлением и отстраненностью взирал на плакат, где рабочий с газетой, крестьянин с вилами и народный интеллигент в очках сокрушали русское офицерство и духовенство. Горожанин никак не мог отождествить себя с Василием Ивановичем, он мыслил себя по меньшей мере «адъютантом его превосходительства».

Но и оппозиция не спешила освоить новую страну. Критика действительности с крестьянских позиций, уходящих корнями в фольклор, была и того меньше понятна новому горожанину. И если русская деревня была для него экзотикой, то еще большей экзотикой был для него совершенно неизвестный и чужой запад. Поэтому ни западники, продолжавшие эксплуатировать некий вымышленный «Зурбаган», ни деревенщики, упивавшиеся исчезнувшими диалектизмами, не могли стать и не стали идеологами новой страны.

Место осталось вакантным. Идеологом сможет стать лишь тот, кто даст обществу жизнеспособную символику. Окуджава и Высоцкий сделали в этом направлении первые шаги. Окуджава учил видеть вечное, Высоцкий – национальное.

Будущее, надо полагать, за риторикой Городской Руси.

§ 8. Политическая риторика и смех

Феномен политического «стеба». Особый характер смеха. Судьба сатирического смеха и народного юмора.

В постсоветское время особенностями русского общественного дискурса стали дефицит общепризнанной символики, символический эклектизм и ироническое отношение к символике старой, советской.

Следует специально остановиться на характере смеха, возникшего в глубинах субкультуры и ставшего знаменем СМИ. Этот смех многое проясняет в общей картине политической риторики.