После этого ведущий прошествовал к дивану для подсудимых, держа в руке микрофон.

— Итак, — обратился он вроде бы к нам, но на деле все глядя в камеру, — казалось бы вы — честные труженики, люди общественно-полезных профессий, обычные мирные граждане. Я просто теряюсь в догадках… что могло заставить таких людей оказаться по другую сторону закона?

— На самом деле мы просто хотели уехать из Отраженска, — буднично так сообщил я, когда Якуб-Макалов поднес к моему лицу микрофон, — неужели это запрещено?

— Разрешите мне сказать, — вклинился в разговор сидевший рядом Аль-Хашим, и ведущий с микрофоном повернулся к нему, — о, благородный лицедей, не верьте змеиным языкам нечестных людей, что возводят клевету на моих спутников. Не похитили они меня, но вытащили из плена…

— Что ж, — немного растерялся ведущий, — спросим, что думает по этому поводу наш первый эксперт. Врач-психиатр Никита Осипович Нариманов.

Под жиденькие аплодисменты массовки одна из камер поймала в объектив, а луч прожектора высветил пожилого полного мужчину — одного из тех, кто сидел в первом ряду. Белый халат, особо контрастировавший с нездорово-красным лицом мужчины, вроде как свидетельствовал о принадлежности гостя к врачебной профессии.

— В данном случае наблюдаются сразу два психических отклонения, — сообщил доктор Нариманов каким-то неприятным, унылым и вязким, голосом, — в случае с господином… м-м-м, Богомоловым имеются веские подозрения в тяжелой клаустрофобии, то есть боязни замкнутого пространства… в сочетании с параноидными наклонностями, в данном случае — манией преследования. Именно сочетание клаустрофобии с манией преследования вынуждает обычно человека… м-м-м, покидать привычное место проживания, бросая дом, семью, работу. И уезжать куда-то, что-то искать… причем куда и что именно — страдающие указанными недугами индивиды не всегда способны объяснить. Как правило, излюбленным аргументам лиц с указанными отклонениями служит недовольство жизнью, часто сочетающееся с обвинением общества в том, что оно ущемляет, ограничивает его свободу.

На секунду сделав паузу и отпив воды из стоящего неподалеку стакана, психиатр продолжил:

— Гораздо более тяжелый случай нарушения психики уже установлен моими коллегами применительно… м-м-м, к Ленуру Михбаеву. Как ни печально, господин Михбаев был госпитализирован с тяжелейшей формой Прозрения, которая выражается в полном замещении личности. Проще говоря, в своем нынешнем состоянии господин… нет, пациент Михбаев не способен узнавать близких, не помнит своего имени и не может отвечать за свои слова и поступки.

— Это что же получается, — с показным недоумением молвил ведущий, — психически больные попытались спасти психически больного?

Такой вот убойной формулировкой, зато понятной даже детям, этот Якуб-Макалов попробовал перевести слова доктора Нариманова. Ответ последнего, впрочем, прозвучал не лучше:

— Скорее, люди с психическими отклонениями попытались не спасти, но помешать исцелению своего… хм, м-м-м, так сказать, товарища по несчастью. Чтобы лишить его даже малейшего шанса вернуться к здоровой жизни.

Последние его слова потонули в гневном вое и реве зрительного зала. Причем не только со стороны массовки. Якуб-Макалов вновь повернулся к нам. Лицо его сияло злорадным торжеством.

— Вот видите, как получается, — еще более торжественным тоном изрек он, обращаясь не то к подсудимым, не то к зрителям, не то к публике по другую сторону экрана, — любой из нас стремится делать добро… каждый в меру своих возможностей и разумения. Редко попадаются такие отъявленные негодяи, что способны без смущения признаться в злом умысле и не иметь для него даже самого сомнительного оправдания. Все мы хотим как лучше… но получается по-всякому.

После этой тирады в духе незабвенного Капитана Очевидность Якуб-Макалов обратился уже конкретно к Андрею Ливневу. Ну и к Вилланду из Фьеркронена заодно.

— Насколько мне известно, — с вкрадчивостью змея Каа проговорил ведущий, — ваша профессия заключается в том, чтобы сеять среди детей разумное, доброе и вечное. Проще говоря, помочь им освоиться в жизни, стать полноценными гражданами. Добропорядочными гражданами, я подчеркиваю — то есть, способными жить и преуспевать, соблюдая законы, а не преступая их рамки. Но что же заставило человека, занятого столь благородным делом, совершить убийство другого человека? Ведь вы-то, надеюсь, не станете отрицать, что человек из Дома Прозрения был застрелен именно из вашего ружья?

— Не стану, — с непривычной для Ливнева твердостью ответил мой товарищ по несчастью, — другое дело, что это был не человек, понимаете? А злобная тварь не от мира сего… и вообще ни от какого другого мира. В нем вообще тогда мало что осталось от человека!

— Вот как?! — Вольдемар Якуб-Макалов рывком притянул микрофон к себе и заговорил с выражением… нет, с маской оскорбленной невинности на выбеленном лице, — то есть, по-вашему, если кто-то неприятен… не вписывается в ваши представления о том, каким должен быть человек — что? Нужно… и можно обозвать его тварью и выстрелить в голову?! Знаете ли, дорогие телезрители, что охотничий карабин, принадлежащий нашему подсудимому, предназначен в том числе для охоты на крупных зверей, включая медведя? Медведя! Вы хоть представляете… каковы шансы на выживание, если жертва такой охоты принадлежит к роду людскому?

Массовка в зрительном зале отозвалась на эту речугу аплодисментами, переходящими, как водится, в овации. Тогда как ведущий продолжал:

— Мы нарочно не демонстрируем фотографии… того, что осталось от головы жертвы этого зверского убийства. Тем не менее…

— Да он же сам мог убить кого угодно! — рассерженной кошкой зашипела Эдна, имея в виду Надзирателя. То, что слышали ее только мы втроем, женщину не волновало.

Зато Вилланд столь узкой аудиторией не удовольствовался.

— Этого шута специально к нам приставили… такой вид пыток здесь что ли? — прорычал он, постепенно повышая голос, — эй, ты, шут гороховый! Дашь мне сказать?

Две последние фразы, адресованные Якуб-Макалову, охотник уже выкрикнул. Да так, что ведущий услышал его даже без микрофона. И проигнорировать не смог, подошел.

— Вот мне интересно узнать, как дела у того рыжего здоровяка, который не побоялся схватиться с тем, кого здесь называют несчастной жертвой. Да при этом чуть не погиб… или не чуть? А? Жив ли он? Если да, то почему бы и его не пригласить сюда? Он бы охотно поделился впечатлениями!

Под этой отповедью Якуб-Макалов остолбенел… ненадолго, всего на несколько секунд. Ровно столько времени потребовалось, чтобы получить подсказку через спрятанный под париком наушник.

— Если я ошибаюсь, поправьте меня, — изрек затем ведущий, — но, вероятнее всего, речь идет об еще одном пациенте Дома Прозрения. То есть о психически больном человеке. Конечно, вменяемость психически больного в каждом конкретном случае должна определять специальная экспертиза… а согласие на участие в судебном процессе — лечащий врач. Но лично я сомневаюсь в полезности показаний свидетеля, находящегося в примерно таком же состоянии, что и Ленур Михбаев. Не говоря уж о том, что для привлечения нового свидетеля процесс придется затянуть, перенеся решение на следующий выпуск.

А после этого неуклюжего оправдания Якуб-Макалов подобрался и заговорил уже куда как более уверенным тоном:

— Впрочем, подобные решения не могут приниматься единолично. Нужно ли привлекать еще одного свидетеля — решать только вам, телезрители, посредством специального СМС-голосования. А «Час с Фемидой» прервется на рекламу. Не переключайтесь!

Когда бойцы «Оборотня» окружили нас на автозаправке, о сопротивлении и речи быть не могло. Один ствол да несколько ножей против вооруженного до зубов спецназа — расклад слишком очевидный. Не говоря уж о том, что заправочная станция сама-то по себе была не лучшим местом для боя.

Максимум, на что мы могли рассчитывать при сопротивлении — попытаться удрать, прорвав кольцо окружения на машине. Обратив близость такого огнеопасного и взрывоопасного места как АЗС себе на пользу. Но, как я уже говорил, сам родив эту мысль, я сам же ее и похоронил. Потому как не представлял, что делать дальше. Когда заправка останется далеко позади, а мы окажемся один на один с фургоном «Оборотня».