Ему всего двадцать два года; слишком молод, чтобы носить на лице такие черты и шрамы.

Она коснулась уголка рта, и не смогла найти ту морщинку, ту новую складочку, которую показало ей предательское зеркало — сейчас рот у нее был нежным, чуть припухшим — и она кончиком большого пальца легко пробежала по своей нижней губе, туда и обратно…

Что еще, что же еще? Что еще она могла для него сделать?

Он покинет ее, оставив ее с частицей себя самого. Возможно, у них будет еще ребенок — вот то, что он дал ей — но и то, что она дала ему. Другой ребенок. Еще один, чтобы растить его в одиночку?

«Даже если и так» — прошептала она; рот ей стянуло, кожу саднило от нескольких часов его щетинистых поцелуев; они оба были не в состоянии больше ждать, и он даже не успел побриться. «Пусть даже так».

По крайней мере, он смог увидеть Роджера. Подержать своего маленького мальчика на руках — и, хотя она предупредила, что малыш болен, все молоко тут же оказалось на нем, и потекло вниз по рубашке.

Джерри вскрикнул от удивления, но не позволил ей взять Роджера обратно; он держал сына на руках, и нянчил его, пока Мэнни не заснула; только тогда они уложили его в корзину, и вместе отстирали запачканную рубашку.

В комнате было холодно, и она обхватила себя руками за плечи.

Сейчас на ней не было ничего, кроме армейской майки Джерри — он думал, что в ней она выглядит особенно эротично — непристойно, сказал он, утверждая, что благодаря его горскому акценту это слово звучит очень грязно — эта мысль заставила ее улыбнуться. Тонкий хлопок, и правда, плотно прильнул к ее груди, и соски у нее торчали намного больше, чем это обычно бывает от холода.

Она хотела бы заползти к нему под одеяло, поближе, тоскуя по его теплу, желая сохранить его, прикасаться к нему так долго, как они только сумеют. Он должен был уйти в восемь, чтобы успеть на обратный поезд; тогда едва рассветет.

Но некий пуританской импульс самоотречения удерживал ее, заставлял ее, продрогшую и нерешительную, ждать, и бодрствовать здесь, в темноте. Ей казалось, что если она сейчас отринет себя, и свои желания, если она предложит кому-то этот отказ как жертву, это укрепит магию, поможет ей сохранить его в безопасности, и приведет его обратно.

Бог знает, что сказал бы министр об этом маленьком суеверии — ее слегка покалывающий рот искривился от насмешки над самой собой. И от сомнений.

Тем не менее, она продолжала сидеть одна, в темноте, ожидая холодного синего рассвета, который заберет его у нее.

Конец ее сомнениям положил маленький Роджер — для того ведь и созданы младенцы.

Он зашелестел в своей корзине, издавая те маленькие хрюканья пробуждения, что предвещали возмущенный рев — когда он обнаружит себя здесь, в промокших насквозь пеленках, и с пустым животом — и она поспешила через крохотную комнату к его корзине, качая тяжелой грудью, и на ходу сцеживая молоко.

Она хотела опередить его, чтобы он не разбудил Джерри — но споткнулась, задев носком ножку стула, и с треском его оттолкнула.

Последовал взрыв из простыней и постельного белья — это Джерри вскочил с громким «Черт!» перекрывшим ее собственное приглушенное «Черт побери!» — и Роджер тут же возглавил их совместное выступление криком, пронзительным, как вой сирены во время воздушного налета.

Как по часам, старая миссис Манс из соседней квартиры в негодовании ударила по тонкой стене.

Голая тень Джерри пересекла комнату, как границу. Он неистово застучал в перегородку кулаком, и та затряслась и загудела, как барабан.

Он сделал паузу, по-прежнему стоя с поднятым кулаком, и ждал. Роджер даже визжать перестал, под впечатлением от такого разгула страстей.

Мертвая тишина с другой стороны стены была им ответом, и Марджори прижалась губами к маленькой круглой головке Роджера, чтобы заглушить свое хихиканье.

От него пахло детской, и ароматами свежей мочи, она прижалась к нему, как к большой грелке, и рядом с его мимолетным теплом и его детскими нуждами все ее представления и предрассудки, заставившие ее наблюдать за своим мужчиной в холодном одиночестве, показались ей нелепыми и смешными.

Джерри издал удовлетворенный стон и сунулся к ней.

— Ха, — сказал он и поцеловал ее.

— Что ты себе думаешь? — прошептала она, наклоняясь к нему. — Ты горилла?

— Да, — прошептал он в ответ, схватив ее за руку, и прижимая к себе. — Хочешь увидеть мой банан?

— Доброе утро…

Джерри остановился, завис задом над креслом, и уставился на улыбающегося Фрэнка Рэндалла.

— Ага, — сказал он. — Niech sie pan od pierdoli… Так, что ли? Это значит «Отвалите, сэр» — если излагать по-польски прилично?

Рэндалл, застигнутый врасплох, так и покатился со смеху.

— Как-то так, — согласился он.

С собой у него была целая кипа бумаг, на официальных бланках всех видов и размеров — в том числе и «туалетная бумажка», как ее называли пилоты. Джерри узнал одну такую, ее подписывали, называя того, кому, в случае чего, отойдет ваша пенсия — и другую, о том, что делать с вашим телом, если вы были одиноким, и кто-то вдруг решился бы о нем похлопотать. Он все это уже подписывал, когда принимал присягу, но они заставляли вас делать это снова, если вы переходили в спецслужбы.

Формуляры он проигнорировал, вместо этого сразу уставившись на принесенные Рэндаллом карты.

— …Вот я и подумал, что вы с Maлaном взяли меня просто за красивые глаза, — он сильно растягивал слова, еще больше форсируя свой акцент. Он наконец сел, и откинулся в кресле, подчеркнуто небрежно. — Хорошо. Это Польша, а дальше что?

Так это было не совпадение… Или все-таки та неудача с «Долли», после которой он вошел в столовую слишком рано?

В каком-то смысле, такая мысль казалась ему даже утешительной: не было тут никакой Кровавой Руки Судьбы, похлопавшей его по плечу и проколовшей ему топливную линию…

Раньше Рука Судьбы была с ним в приятельских отношениях, поставив его в Зеленом звене в одну пару с Андреем Кадзиевичем.

Андрей и в самом деле был — dobry przyjaciel, хорошим другом. Его сбили месяц назад — когда он шел по спирали вверх, пытаясь уйти от «Мессершмитта».

Возможно, его ослепило солнцем, а может, он просто смотрел не через то плечо. Левое крыло оторвало к чертовой матери, и он по той же спирали ушел вниз, прямо в землю.

Джерри не видел аварии, только слышал… И выпил водки — с братом Андрея, уже потом.

— Польша, — согласился Рэндалл. — Малан говорит, вы сможете вести разговор по-польски. Это правда?

— Могу заказать выпивку, затеять драку, или дорогу спросить. Что-то из этого подойдет?

— Последнее, может быть, — сказал Рэндалл очень сухо. — Но будем надеяться, до этого дело не дойдет.

Агент МИ-6 отложил в сторону формуляры, и развернул перед ним карты.

Кляня себя на чем свет стоит, Джерри склонился над ними, притянутый как магнитом. Это были официальные карты, но уже с отметками, сделанными чьей-то рукой — какие-то кружки и крестики.

— Это здесь, — сказал Рэндалл, прихлопывая и расправляя карты обеими руками.

— Нацисты за последние два года организовали в Польше трудовые лагеря, но это еще не известно среди публики, ни дома, ни за рубежом. И будет весьма полезно для наших военных, если об этом станет известно широкой общественности. Не только существование лагерей, но и то, что именно в них происходит.

По его темному, худому лицу пробежала тень — гнева, подумал Джерри, заинтригованный. Судя по всему, господин МИ-6 хорошо знал, какого рода вещи там происходят, и он спрашивал себя — откуда.

— Если мы хотим, чтобы это стало широко известно, и так же широко обсуждалось — а мы это сделаем, уж поверьте — мы должны будем представить документальные свидетельства, — сказал Рэндалл как ни в чем не бывало. — Фотографии.

По его словам, всего их будет четверо — четыре пилота «Спитфайров». Целое звено — только вместе они летать не будут.