Тони женился в семнадцать и вскоре развелся. Это стало шаблоном его жизни: сейчас он жил уже с пятой женой. Мужчина неописуемой ревности, неверный ни одной из своих жен, он упорно работал, но никогда не был удовлетворен исполненным. Он всегда нуждался в деньгах, но его честность и прямота полностью исключали занятие торговлей, где шустрость и хитрость являются залогом успеха.

Тони и его последняя жена жили в отеле неподалеку, потому что Тони всегда стремился селиться как можно ближе к тому месту, где кашеварит его мать. Его страсть к итальянской пище, на которой он вырос, приводила его домой по крайней мере на одну трапезу в день, но Мама Андрилли никогда не знала, когда он придет, и его страшно раздражало, когда она спрашивала об этом.

Когда Тони открыл дверь в кухню, Мама издала такой горестный вопль, что тот просто остолбенел в дверном проеме. Она потянулась к нему, ее волосы расплелись, лицо вспухло от слез. С неистовой силой она вцепилась в него, обвила его шею, и ее измученные губы покрыли поцелуями его лицо. Он пытался отстраниться и узнать причины ее истерики. Крича и поскальзываясь на скользком линолеуме, он сумел-таки высвободиться из ее объятий.

— Что случилось?! — завопил он. Тут он унюхал запах сгоревшего перца и увидел, что комната до сих пор еще наполнена дымом.

— Ради Бога, что тут происходит?!

Неожиданно Мама обмякла и повисла у него на руках. Он осторожно усадил ее обратно на стул, подул ей в лицо и помахал, как веером, рукой. Ее глаза были закрыты, подбородок опустился на грудь.

— Мама, — взмолился он, — Ну, Мама, ну, пожалуйста!

Она открыла глаза, и снова начала плакать. Из гостиной приковылял Папа. С налитыми кровью глазами он прислонился к дверному косяку. Графин с вином в руке его был уже почти пуст.

— Ах, вот оно что! — заключил Тони.

Мгновенно он пересек комнату, схватил Папу за шиворот и затряс, что было мочи.

— Что ты сделал моей матери?! — заорал он. — Ты, алкаш, грозный старикан!

Это задело Папу. Он закрыл глаза и тихо заплакал. Тони опешил. Ошеломленно он переводил взор с одного родителя на другого. Недоразумение переполнило чашу его терпения. Он закусил себе большой палец и двинул головой о косяк, сначала виском, потом челюстью, так что левая часть его лица стала пурпурной. Угомонившись, он повалился на колени перед Мамой Андрилли и тронул ее нежно за руку.

— Скажи мне, Мама, что случилось?

Она сидела, тяжело дыша и не в состоянии говорить.

— Это Ник, — вмешался Папа, — твой родной брат.

— Он болен?

Мама распростерлась по столу и опять зарыдала. Губы Папы задрожали, и он не смог произнести больше ни слова. Тони ждал, когда Мама успокоится. Она скрестила руки на груди, подняла глаза к небесам и заговорила, тщательно взвешивая каждое слово.

— Этой ночью у меня был сон, — начала она. — Там был Ник, в гробу, с его пишущей машинкой…

Тони взмыл на носки ботинок, закусил большой палец и снова стал истязать себя.

— Сны! — кричал он. — Опять сны! Какое мне дело до твоих снов?! Я хочу знать, что произошло! С Ником все в порядке?! Он жив, или мертв, или в тюрьме, или что?!

Но Мама продолжила все так же отрешенно и методично.

— А потом пришла телеграмма.

— Телеграмма? Какая телеграмма?

Все посмотрели вокруг. Телеграммы нигде не было. Тони опустился на колени и заглянул под печь. Один из котов играл с измочаленным посланием. Тони откинул кота прочь и подобрал скомканный желтый комок.

— Во! — изумился он. — Да она даже не распечатана!

— Не надо, Тони, — взмолилась Мама, — Ради всего святого, не читай ее!

Тони вскрыл конверт и прочитал послание вслух. Он прочел его сосредоточенно, гневно и с отвращением:

— Приезжаем завтра. Готовьте равиоли. Любим и целуем. Ник.

На мгновение повисла тишина в комнате. Затем Мама отбросила руки и голову назад, и из самой глубины ее души вырвался долгий пронзительный вопль. Даже коты опешили, их спины выгнулись.

— Спасибо тебе, Господи! — вскричала Мама. — Благодарю тебя, Благословенный Боже, за это небесное чудо!

Папа вздохнул с облегчением и улыбнулся тоже с благодарностью. Отвращение Тони было невыразимым. В изнеможении он свалился на стул и стал тягать себя за свои рыжие волосы. Мамино слегка припухшее от слез лицо переполняла радость. Глянув на нее, Тони закатил глаза, как от подкатывающей тошноты.

— Приготовь мне что-нибудь поесть, — сказал он.

Папа Андрилли допил вино и взялся перечитывать телеграмму. Его глаза щурились от яркого солнца, а щеки и нос, по мере того, как он постепенно наливался яростью, становились пунцовыми.

— Он сумасшедший! — выпалил он, смяв телеграмму. — У него никогда не было мозгов!

— В чем теперь-то дело? — спросил Тони.

— В нем! — гаркнул Папа, размахивая телеграммой. — Пишет книжки, пишет телеграммы, пугает людей до смерти! Что он о себе думает?! Кто он такой вообще, чтобы слать телеграммы?!

— А что такого?

Папа подошел к окну и уставился на инжировое дерево с зелеными чуть больше желудей плодами. Вино быстро делало свое дело на жаре. Он тряхнул головой в недоумении.

— Что творится в этом мире? — обратился он к инжировому дереву. — Телеграммы, войны, гамбургеры по восемьдесят центов за фунт. Когда я был мальчиком, я работал за одну лиру в неделю. Я никогда не получал никаких телеграмм в то время. И сам никому не посылал. Одну лиру в неделю я получал.

— Последний раз это была одна лира в день, — поправил Тони.

— Давай выпьем по стаканчику, — предложил Папа.

Он открыл люк около печи, и холодный затхлый воздух из подвала проник в комнату. Он спустился вниз по ступенькам, и Тони услышал, как забулькало вино из крана. Через мгновение Папа возвратился, рубиново-красные капли вина сверкали на графине.

Они пили молча, отец и сын. Мама положила новую партию перца на сковороду Кати, и аромат чеснока, розмарина и оливкового масла наполнил кухню. Папа достал круглую голову овечьего сыра из холодильника и нарезал толстых ломтей домашнего хлеба. Они сели и пили в тишине, думая о Нике.

Мы ужинали, когда пожаловал дядюшка Клито. На улице была метель. Он снял калоши, подышал на замерзшие руки и вошел в гостиную.

Папа предложил ему спагетти. Вежливо отказавшись, он сел на стул и обвел внимательным взглядом стол. Все было тут же запротоколировано его зорким глазом: и толщина намазанного на хлеб масла, и количество выпитого папой вина, и бледность томатного соуса. Мама машинально одернула блузку и поправила волосы. Надо было быть очень осторожным в присутствии дядюшки Клито. У него был талант во всем обнаруживать непорядок. Мы — дети — попрятали под стол руки, чтобы он не заметил грязь под нашими давно не стрижеными ногтями.

Дядюшка Клито был парикмахером. Он был старшим братом мамы и единственным, рожденным в Италии. Его салон считался лучшим в Денверской Маленькой Италии. Говорил он на ломаном английском и, будучи человеком состоятельным, оставался все-таки холостяком, оправдывая это тем, что жена ему не по карману.

Все боялись его. Он мог диагностировать непорядок по любому пустяковому симптому. Когда мы отправлялись к нему на стрижку, мама заставляла нас надевать воскресную одежду. Это повелось с тех пор, как однажды он, увидев мои изношенные ботинки, пришел к заключению, что папа опять просаживает деньги в покер. И он не ошибся. Мамины братья и сестры осадили наш дом, требуя ответа — действительно ли папа перестал заботиться о нас?

Проходя мимо салона дядюшки Клито на Осэдж-стрит, мы должны были обязательно засвидетельствовать ему, работающему за первым от окна стулом, свое почтение. И на это были веские основания. Как-то раз тетушка Тереза, не подав приветственного знака рукой и не глядя в его сторону, прошла мимо и перешла улицу. Незамедлительно последовал звонок дядюшке Джулио, ее мужу. Джулио закрыл свою мясную лавку, и встретился с Клито у парикмахерской. Вместе они двинули вниз по Осэдж, заглядывая во все бары и кафе. И конечно, у Зукаса они накрыли Терезу за выпивкой с букмекером Тони Монгоном. Тетушка Тереза снова играла на скачках. Джулио вытащил ее на улицу, отхлестал по щекам и отправил домой на такси. Позже дядюшка Клито, хитро улыбаясь, объяснял всем, как он по походке Терезы, ее нервозности и, конечно, по тому, что она не помахала ему рукой, сразу вычислил, что она опять играет на скачках.