И вот снова письмо от него, на ту же тему:

«1935 г. 27 апр. В. А. Сытину.

Многоуважаемый Виктор Александрович!

Я Вам писал на В. квартиру следующее:

Нет ли препятствий к изданию моей работы? Как моя автобиография?

Не стесняйтесь написать правду: Вы меня не огорчите, и я Вас не обвиню. Неудачи не от Вас, а сам я не приспособился достаточно к новым условиям.

На первое письмо я еще не получил ответа. Вероятно, Вы стесняетесь меня огорчить. Это напрасно.

Ваш К. Циолковский».

К счастью, теперь я уже мог, хотя и частично, ответить Константину Эдуардовичу. Вопрос о публикации автобиографии ученого решился благоприятно.

Меня познакомили с писательницей Анной Александровной Караваевой. В то время она была главным редактором журнала «Молодая гвардия». Живая, интересующаяся буквально всем, Караваева стала расспрашивать меня о работе Стратосферного комитета, и по ходу беседы я рассказал Анне Александровне о том, что вот уже месяца два имею на руках рукопись автобиографии Циолковского и никто ее не хочет печатать.

Караваева спросила:

— Интересно?

— Это очень важный человеческий документ о том, как тяжело и трудно было человеку-новатору, изобретателю в условиях царского строя.

— Пришлите срочно. Мы с Марком Колосовым почитаем.

Заместитель редактора «Молодой гвардии», писатель Марк Колосов позвонил мне дня через три-четыре.

— Берем автобиографию. Будем печатать в июльском или августовском номере. А вы напишите к ней краткое предисловие. Ну, вы сообразите сами, о чем. Главное — не забудьте отметить, что лишь в советском обществе Циолковский получил признание, что у него появились последователи и т. д. Договорились?

Об этой договоренности я и написал Константину Эдуардовичу. А на вопрос об издании трудов… Что я мог ему написать, кроме того, что идут переговоры с издательствами?

Весной Циолковскому стало совсем худо. Знакомые калужане сообщили мне, что дни его сочтены. И все же он продолжал работать!

Вот тогда-то я и поехал к нему в третий раз, но, как сказано выше, лишь увидел его в постели, не поговорил с ним.

В июле он прислал в Стратосферный комитет проспект труда «Основы построения газовых машин, моторов и летательных приборов», видимо обобщавшего те работы, проспект которых присылал ранее.

А затем я получил от него статью «Авиация, воздухоплавание и ракетоплавание в XX веке».

Насколько мне известно, это была последняя работа Константина Эдуардовича.

Поражает прозрение будущего развития техники в этой вдохновенной статье. В то время самолеты достигали скоростей в триста — четыреста километров и высоты десять — двенадцать. И только еще первые ракеты поднимались всего лишь на немногие километры. Ракеты небольшие и примитивные.

А Циолковский уверенно писал:

«За эрой самолетов винтовых последует эра самолетов реактивных… …Ракеты преодолеют земное притяжение…»

Писал уверенно и убежденно. Увы, слабеющей рукой. Последние письма Циолковского и поправки в машинописном тексте его работ, как всегда карандашом, свидетельствовали о том, что пальцы плохо слушались ученого и ему приходилось работать полулежа в постели. Строки клонились в сторону, буквы укрупнялись, и начертание их было слабым. Но он писал! Работал! Огромной силой характера обладал этот великий человек.

Статью «Авиация, воздухоплавание и ракетоплавание в XX веке» я передал с небольшим предисловием в редакцию газеты «За рулем». В каждом номере она печатала тогда специальную полосу, посвященную авиации. Статью пообещали вскоре опубликовать…

Мы сидели с изобретателем Александром Машковичем на берегу моря в Ялте. Сентябрьский вечер был ясен и тих. Где-то оркестр играл модное танго «Утомленное солнце». На набережной за нашими спинами шелестели шаги, разговаривали, смеялись.

Машкович говорил:

— Вот мы с вами на отдыхе. А если вспомнить наши беседы? О чем они? Вы — о своих делах, то о путешествии на Дальний Восток и какой-то там «аэротаксации» леса, то о скафандрах. Я — про свои придумки пасчет нового способа определения скорости судна или о подводной фотосъемке… Какие мы, к черту, курортники? Выкупаемся, позагораем, побеседуем, потом погуляем. И… опять «по» — поговорим о делах. Молодые идиоты, вот мы кто, дорогой товарищ! А впрочем…

Машкович усмехнулся, немного помолчал, вздохнул и продолжал:

— Впрочем, наверное, это признак изобретателя — увлеченность. Вот по пословице «рыбак рыбака видит издалека» мы с вами познакомились и стали неутомимыми собеседниками на всякие технические темы. И что ж, разве нам плохо? Это отвечает нашей душевной потребности, нашему желанию что-то открыть, изобрести, сделать. А стало быть, есть возможность поставить вопрос альтернативно: если будем «так держать», появится удовлетворение жизнью, не будем…

— Помрем с голоду! Идемте ужинать, а по дороге попробуем мускат Массандры!

Машкович поднялся и побрел за мной к маленькому магазинчику знаменитой винодельческой фирмы. Но не в правилах моего приятеля было оставлять последнее слово за собеседником. Широко размахивая на ходу руками, он сказал:

— Ничто человеческое нам не чуждо! Тривиально. А все же правильно. Как же иначе? Считаю, счастье Человека, если с большой буквы, — главное его счастье — в поиске. В творческих терзаниях и порождениях. И наверное, это заложено прапрапредками. В основах биологии гомо сапиенс, наверно, инстинкт, что ли, заложен: искать лучшего. Кочуй, путешествуй, открывай новый район охоты или луг для пастбища. Открыл — счастье… Превращай свою палку в копье, изобретай, трудись, создал новое орудие, какое руку удлинило по Энгельсу, — счастье… Ну, а не удалось… Вперед ты не пойдешь. Разве не так?

Около входа в магазин стоял газетный киоск. Вечером здесь иногда можно было купить «Правду» или «Известия», доставленные самолетом сначала в Симферополь, потом машиной в Ялту. В тот вечер в киоске лежала стопка газеты «Правда». На первой странице бросалось в глаза набранное крупным шрифтом:

«ЦК ВКП(б) Сталину.

К. Циолковский. 13 сентября 1935 г.»

И ниже заголовок телеграммы:

«Знаменитому деятелю науки тов. К. Э. Циолковскому…

И. Сталин».

Хватаю газету.

«Лишь Октябрь принес признание трудам самоучки… Я почувствовал любовь народных масс. Однако сейчас болезнь не дает мне закончить начатого дела.

Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти — подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды».

А в телеграмме:

«Примите мою благодарность за письмо, полное доверия к партии большевиков и Советской власти».

— Это — завещание. Дело плохо, — слышу я изменившийся, взволнованный голос Машковича. Он наклонился к моему плечу и тоже прочитал телеграммы.

Общедоступного радиоприемника в нашем санатории не было, и мы стали ходить по утрам слушать «Последние известия» в другой. Военно-Морского Флота.

Несколько дней никаких сообщений о состоянии здоровья Циолковского радио не передавало. Ничего не было и в газетах. Девятнадцатого сентября вечером, расставаясь перед отходом ко сну, Машкович сказал:

— А может быть, он выкарабкается, старик, и вы еще поедете к нему в гости в достославный град Калугу?

Я с сомнением покачал головой. У него рак. Человеку без трех дней семьдесят восемь. А впрочем, может быть, Константин Эдуардович согласился на операцию и она прошла успешно?

Наутро следующего дня мы услышали в первом же сообщении по радио:

«ЦК ВКП(б) и СНК СССР с глубоким прискорбием сообщают о смерти… товарища Циолковского Константина Эдуардовича, последовавшей 19 сентября 1935 года».

— Ну вот и поставлена точка последней главы жизни, — тихо произнес Машкович. — Жизни, как мы знаем, трагической и тяжкой и все же, по-моему, счастливой! Пойдемте, Виктор, вам надо собраться и успеть взять билет на вечерний поезд… Вы ведь поедете на похороны?..

В Калугу мне удалось добраться только на второй день после похорон. В Загородном саду, что на западной окраине города, бушевали золото и бронза осени. На площади, куда сходятся вековые липовые аллеи, возвышался холм из венков. Шумели кроны деревьев. С открытой эстрады неподалеку доносился печальный голос гобоя. Музыканты духового оркестра, игравшего здесь вечерами по традиции, настраивали свои инструменты. По дорожкам парка, матери катили колясочки с малышами. Жизнь продолжалась.

Да, точка последней главы жизни! Вспомнилось мне, эти же слова произнес человек, чье тело лежит в могиле под цветами, вот здесь: «Пошла последняя глава жизни…»

Его мучила болезнь. Немощь день от дня все сильнее сковывала его тело. А могучий ум жил. Воля побеждала дрожание пальцев, державших карандаш. И бежали по бумаге слова, вереницы цифр. Итог — за три последних отпущенных судьбой года сделано огромно много. Написаны новые работы. Обновлены некоторые старые. Опубликован сборник «Избранных трудов», статьи в журналах и газетах. Были сотни встреч и бесед с теми, кто принял или принимает эстафету. И потому конечно же была у него в эти годы и радость творчества, и радость признания.

«Я почувствовал любовь народных масс…» Это не случайно сказано в последнем слове, в последнем письме великого ученого и изобретателя.

Он назван знаменитым деятелем науки. Это, несомненно, верно. Он был деятелем. Он стал знаменитым.

Но это не исчерпывает дела его жизни. Он был конечно же великим первопроходцем на путях знания!

Одно лишь его открытие и научное обоснование возможности для человека с помощью реактивной силы победить земное тяготение и сделать шаг в космос, а в конечном счете развернуть перед человечеством безграничную перспективу познания и освоения околосолнечного пространства — одно лишь это ставит Циолковского рядом с великими учеными-новаторами Коперником, Ньютоном, Дарвином, Менделеевым, Павловым, Поповым, Эйнштейном. Но потрясает душу не только это главное творческое свершение Циолковского. Каждого, кто читал его труды, потрясает способность его ума генерировать самые разные новые идеи и изобретения. Какими только проблемами он не интересовался и каждой находил оригинальные решения. Он работал, например, над способами добывания воды в пустынях и конструкцией пишущей машинки, над проблемой питания в космическом полете и скафандрами и т. д. Мне кажется, что по масштабу и многогранности своей творческой личности Циолковский больше всего близок к Леонардо да Винчи.