Он попытался возразить, но она не позволила:

— Это совсем просто, Робэр. Но не в этом сейчас дело... Ты все поймешь чуть позднее. Важно, что мы снова вместе и... не расстанемся, если... ты сам того не пожелаешь.

— Ты можешь вернуться со мной... в Париж?

Она быстро повернулась к нему на своей крутящейся табуретке.

— Это совершенно невозможно, дорогой, неужели ты не знаешь? Для тех, кого они... вышвыривают сюда, нет возврата.

— Вышвыривают?

— А ты что думал? Я не умирала слишком долго. Слишком долго, с их точки зрения. Они могли бы ускорить конец; я думала, они так и сделают. Но они гуманны. Слишком гуманны, дорогой. Им надоело ждать и однажды ночью они... вывезли меня на Оставленную землю и бросили... на растерзание мутантам — так они думали.

— Невозможно! — вырвалось у Дюрана.

— Почему же невозможно, дорогой? Невозможного на Земле давно не существует. А это, — она пожала плечами, — это совсем просто... Они так поступают со всеми, кто... не хочет сразу умирать.

— Боже мой!

— Он не услышит, Робэр! Земной мир обречен. Он не справился с поставленной задачей и должен исчезнуть.

— Почему ты думаешь так?

— Я не думаю, я знаю. И ты знаешь это, Робэр. Разве не так?

— Я говорил лишь о бессилии Человечества, но я не знал... Вероятно, я многого не знаю.

— Но о многом ты догадывался... Войди же и садись, — она снова указала на кресло, вблизи от себя. — У нас еще есть время, хотя тут оно идет немного иначе, чем там, откуда ты приехал. Прошу тебя, присядь. Или ты все еще боишься меня?

— Не знаю... Нет, хотя, — он сделал несколько шагов к указанному ему креслу. — Я все-таки хотел бы понять, что ты такое, Фиона.

— То есть призрак ли я, привидение, вампир в образе твоей Фионы, или просто биоробот, голограмма?

— Существует и еще одна возможность, дорогая. И пока она представляется мне наиболее вероятной. Ты порождение моего воображения. Я сплю и вижу тебя во сне или я сошел с ума.

— А что бы ты предпочел?

— Разве это имеет значение?

— До определенной степени — да.

— Тогда... Тогда я предпочел бы обнять тебя — живую... Но я чувствую, что это... находится за пределами моих возможностей.

— Да... пожалуй. С этим тебе не следует торопиться. По крайней мере тут.

— Значит ты... не живая.

По ее лицу пробежала тень.

— Я не могу сейчас объяснить... Постарайся принять меня такой, какую видишь, Робэр. Все это несколько сложнее, чем ты предполагаешь.

— Я хотел бы обнять твои колени, Фиона.

— Нет, нет, ни в коем случае...

— Даже если после этого мне пришлось бы умереть.

— Нет-нет, любимый. Садись и посиди спокойно, нам надо еще кое о чем поговорить.

— Неужели я не могу даже прикоснуться к тебе, поцеловать кончики твоих пальцев?

Она со вздохом покачала головой.

— Значит, — Дюран тяжело опустился в кресло, — ты существуешь лишь в моем больном воображении, Фиона.

— Неужели это так важно, Робэр? Мы же видим друг друга, обмениваемся словами, мыслями...

— Для меня важно!

— Я даже смогла бы сказать, о чем ты сейчас думаешь.

— Ну, о чем же?

— Ты хотел бы взять меня на руки, снести вниз по лестнице, засунуть в свой «элмоб» и мчаться, сломя голову, в Париж.

— Но ты только что сказала, что это невозможно.

— Да... И тем не менее ты думаешь сейчас именно об этом. Разве не так? — она рассмеялась.

— Ты смеешься, а мне хотелось бы плакать.

— Но почему? Все дальнейшее зависит только от нас. Точнее — от тебя, Робэр.

— Не понимаю...

— Но ты не хочешь слушать. Ты зациклился на одном — увезти меня в Париж.

— Тогда говори... Я буду молчать.

— Постарайся быть терпеливым и... послушным, Робэр. Итак: еще живую меня вывезли за границу вашего мира.

— Он был и твоим, Фиона.

— Ты совершенно несносен. Ни на йоту не изменился. Можешь ты помолчать хоть несколько минут?

— Уже молчу.

— Там, у вас, — ее голос стал отрывистым и резким, — за этой чудовищной железной оградой, сквозь которую пропущен смертельный ток, давно перестали понимать, что происходит на Земле. Вы тонете в пустословии, разучились отличать добро от зла, милосердие от жестокости, свободу от тирании, науку от суеверий. Вы придумали чудовищный способ отлучения человечества от всего того, что истинно человечно. Нравственный кризис, начавшийся еще в прошлом столетии, превратился в лавиноподобную катастрофу, из которой уже нет выхода. В конце концов это поняли и те, кто безуспешно пытался в последние века направить развитие человечества по более гуманному пути.

Земной разум оказался непригодным для... дальнейшего совершенствования. Более того, он стал опасным для Вселенной в целом. Этот потоп — последний и окончательный в истории нынешней цивилизации, Робэр. Таково решение тех, кто ответствен за эволюцию разума...

На этом я могла бы и кончить, если бы не одно обстоятельство. Внимание тех, кто принимал окончательное решение, привлекли мутации последних десятилетий. Я имею в виду — мутации человека, мутации разума. Исследования были сосредоточены на тех особях, которых отвергло агонизирующее человечество — на обитателях Оставленной земли и на тех, кого на Оставленную землю выбрасывали за ненадобностью, как меня, например. Именно среди этих «отходов человечества» были обнаружены обнадеживающие признаки эволюции к дальнейшему совершенствованию разума. Это были особи, способные преодолеть нравственное разложение вида Homo sapiens. Начался отбор... В числе многих других отобрали и меня, предварительно вылечив. Оставленная земля, на которой мы с тобой сейчас находимся, Робэр, давно стала исполинской лабораторией с невообразимыми ранее возможностями... Ее задача — сохранение одной из ветвей земного разума. Так возник своего рода новый ковчег нынешнего потопа. Существующие у вас, за вашей железной стеной, представления об Оставленной земле не только фальшивы и лживы, в них все перевернуто с ног на голову, все наоборот — вопреки здравому смыслу. Параноидальная логика агонизирующего разума возобладала еще раз, подтвердив ранее поставленный диагноз.

Фиона умолкла. Наступило долгое молчание.

— Значит, ты более не Фиона, которую я любил, — тихо сказал Дюран, — ты новая праведница, допущенная в новый ковчег. Интересно, когда же он отплывает и куда?

Фиона весело рассмеялась, блеснув зубами.

— Он никуда не отплывает и он совсем близко. Ты можешь вступить на него хоть сейчас.

— Я снова перестаю понимать, — Дюран покачал головой. — Даже став праведницей, ты по-прежнему продолжаешь дразнить меня.

— Вовсе и не думаю! Это ты не хочешь перестать стандартно мыслить, дорогой.

— Меня никто не отбирал для вашего нового ковчега.

— А я? Разве я не могла это сделать?

— Значит, став праведницей, ты приобрела необыкновенные права и власть над людьми и событиями?

— Никаких необыкновенных прав и никакой власти, поверь. Все гораздо проще... Ну, попробуй отрешиться от пут формальной логики.

Дюран тяжело вздохнул:

— Боюсь — это выше моих сил...

— Однако ты здесь.

— Да... И ты знаешь, почему.

— А как же тогда с формальной логикой?

— Не знаю... Ты только что сказала: все гораздо проще... Для меня все было просто, пока я ехал сюда... Но теперь...

— Теперь тебе осталось только сделать окончательный выбор. Окончательный, Робэр... Перед каждым из нас рано или поздно возникает необходимость такого выбора.

— Кажется, начинаю понимать, — прошептал Дюран. — Все было предопределено заранее? Не так ли? Раньше это называли роком.

— Ну, не совсем, — Фиона закусила губы. — Выбор остается за тобой...

— Выбор — как уйти из жизни? Это немного... Значит, все вокруг, — он бросил взгляд по сторонам, — лишь фантом... И наша встреча — последнее воспоминание о минувшем...

Она не ответила. Он взглянул на нее. Ее глаза были полны слез.

— Ты плачешь, Фиона? Но почему?

— Ты ведь решил, Робэр.

— Нет. Еще нет... Понимаешь, казалось бы просто и в то же время... сложно... Эти люди, которые сопровождали меня. Их судьба на моей совести. А еще албанские дети — восемь тысяч албанских детей...

— Албанские дети?

— Да, там, за железной стеной. Я должен попытаться завтра помочь им...

Фиона медленно встала со своего табурета. Пальцами левой руки оперлась о клавиатуру. Пианино ответило долгим, стонущим аккордом.

— Пойдем, — сказала, вздохнув, Фиона, — наше время истекает. Ты хочешь помочь албанским детям... Я поняла... Следуй за мной. Попробую помочь тебе...

Они вышли во мрак коридора. Дюран снова ощутил запах сырости и тлена. Он включил свой фонарь. Фиона медленно двигалась шагах в трех впереди.

— Этот запах, почему? — спросил Дюран. — Откуда он?

— Сейчас поймешь.

— Мне кажется, он стал сильнее...

Она не ответила.

Они долго шли вдоль темного коридора. Мрак прорезал лишь тонкий луч маленького фонарика, закрепленного на ладони Дюрана.

— Осторожно, — сказала вдруг Фиона. — Сейчас будем спускаться. Держись за перила. На лестнице не хватает нескольких ступеней.

Дюран подумал, что не заметил этого, когда поднимался на второй этаж.

— Я оставил в холле свет, — начал он, — почему сейчас...

— Свети себе под ноги, — перебила Фиона. — Вот тут нет одной ступени. И дальше тоже...

Наконец они добрались до наружной двери. Она была распахнута настежь. В окружающем мраке дверной проем вырисовывался серым прямоугольником. Дюрану показалось, что теперь он стал шире.

Фиона вышла на каменное крыльцо и обернулась:

— Не отставай, Робэр.

Он выбрался наружу следом за ней; с облегчением вдохнул чистый ночной воздух. Дождя не было. Совсем низко над горизонтом в разрыве туч желтел узкий серп луны. Невдалеке слышался мерный рокот прибоя.

«А где же машина и все они?» — подумал Дюран. Площадка перед домом была пуста. Фиона медленно спустилась по ступеням. Отойдя немного от дома, остановилась и обернулась.

— Я не вижу машины, — крикнул Дюран.

Она призывно махнула рукой. Он направился к ней, спотыкаясь о камни, в беспорядке лежащие в густой траве.