– Ты говорил, есть лом?

– А то, – склабится Данило. – Лежит под крайним прутом с твоей стороны.

Я нащупываю под прутьями решетки ржавую железяку. Вид у нее такой, как будто она, как и кирпичная кладка от фабриканта Захарова, была положена сюда еще при Екатерине.

– Уверен, что не сломается? – спрашиваю Данилу.

Тот честно отвечает:

– Не уверен. Но другого все равно нет. В крайнем случае можешь доплыть под водой до причала и вылезти прямо на набережной. Вроде как постов на ней нет, а с мостов причалы особо не просматриваются. Если не будешь особо отсвечивать – проскочишь.

Конечно, проскочу, родимый. И даже успею распаковать запайку на пакете до того, как получу пулю в голову или ятаган под ребро. Тебе как аполитичному неформалу будет трудно это понять, но вид человека, прилюдно вылезающего с едва прикрытым срамом из мутных вод Москвы-реки посреди мусульманской зоны, вызовет некие вопросы у ее обитателей. Даже если это не абреки-ваххабиты, а светские прохожие.

– Ладно, друг. Спасибо тебе, – благодарствую, отсчитывая Даниле четыре тысячных купюры. – И не запирай люк на входе, ладно? Хрен знает, как я буду возвращаться обратно. Если буду.

– Да я-то что? – пожимает пухлыми плечами Данило. – Я, конечно, не запру. Ну так другие запрут, хули. Там же Екатерининский парк, памятник христианской культуры. Вечно придурки эти бородатые с хоругвями шастают. Бдят, нах. Но у меня там другой ломик заныкан, если что. В шахте, под нижней ступенькой. Возьмешь и вышибешь люк, я всегда так делаю. И не забудь у чурок фонарик прикупить. А то на ощупь можешь и не дойти, по знакам идти вернее будет. Ну давай, пока.

Данило производит весьма потешные манипуляции, пытаясь через горловину просунуть купюры под костюм ОЗК, чтобы положить их в карман рубашки. Положив, разворачивается и уходит вон. Две-три секунды – и покатая сколиозная спина исчезает во тьме. Еще секунд десять слышны всплески-шаги, но потом исчезают и они. Смешно. Парень на полном серьезе рассматривал возможность того, что я могу пойти обратно через эту клоаку без света – видимо, предположив, что среднестатистическому человеку ничего не стоит преодолеть семь километров в незнакомом замкнутом пространстве, не видя не зги и нашаривая Верный Путь руками по стенам.

Я цепляю на глаза очки для плавания (маски у него, конечно же, не оказалось), закусываю трубку и лягушкой распластываюсь по дну, чтобы найти лаз. Сверху, выше уровня воды, решетка водостока подозрений не вызывает; но под водой два из ее прутьев спилены до основания. Это сделали диггеры, причем еще до войны. Зачем именно, я так и не понял: тогда ведь не было нелегалов, тайком пытающихся пробраться в мусульманскую локалку через сточный коллектор (равно как не было и самих локалок, а на тех, кто предсказывал их скорое появление, смотрели как на городских сумасшедших). Но диггеры – народец замороченный (а вы попробуйте проводить столько времени под землей и таковыми не стать). Их души под стать тоннелю, в котором растворился сейчас Данило: еще большие потемки, чем души всех остальных.

Напротив, на другом берегу, всего через несколько десятков метров, – такой же водосток с такой же решеткой. Во всяком случае, так сказал Данило. Беда одна: с момента разделения города на локалки сей факт он не проверял.

Жидковато, чего уж там. Но других вариантов не было. А значит, будем надеяться, что муслимы за восемь лет самостийного жития по шариату не обнаружили диггерский сюрприз и не приварили отпиленные прутья на место.

Взрыв раздается, когда я нахожусь где-то посередине реки. Вода амортизирует звук, но мне и на дне чуть перепонки не вышибает. Матерь Божья, я не слышал такого с войны! И тут не надо быть специалистом, чтобы понять: это вовсе не та хлопушка, которыми вайнахские братки – главные после ваххабитов траблмейкеры Московской городской исламской атвономии – потчуют друг друга ежедневно, разруливая «дела» и мстя за надругательства над папахой троюродного дедушки. Это очень, очень серьезный взрыв. Никогда не разбирался в этом хитром физико-саперском пересчете на граммы в тротиловом эквиваленте, но на неискушенный взгляд не чуждого войне человека – небоскреб-другой таким залпом снести можно.

Спросите: при чем тут Азимович? Да бросьте. Он здесь – и этот фейерверк тоже грохает именно здесь. В отсутствие связи одного с другим я не верю.

Одно «но». О том, что Азимут кантуется именно у муслимов, знаю пока только я – разумеется, не считая самого Азимута и Равиля. Или уже не только я?

Странно и в то же время приятно: у меня начинает сосать под ложечкой. Когда-то, пока не началась война, я очень любил приключения; да и сама война ближе к концу, когда страх окончательно приелся и улетучился, стала казаться мне приключением: идешь и не знаешь, скольких человек подстрелишь или сколько раз подстрелят тебя… И вот сейчас я, услышав взрыв, тоже подспудно думаю о приключениях. Понимаете? А вовсе не о развешанных по стенам внутренностях тех, кто оказался рядом (а кто-то ведь наверняка оказался). Странно и непонятно ты, нутро человеческое, – философствую, влезая под все еще подпиленные – эврика! – прутья водостока на противоположном берегу и искренне надеясь, что взорвали не Азимовича.

…вычитал такую фразу: нельзя возвращаться в те места, где ты когда-то был счастлив, потому что там не осталось ничего, кроме сломанных стульев. Не уверен, что процитировал точно, но смысл именно такой. И это чистая правда. Настолько чистая, что в ней можно купать младенцев и мыть ноги архангелам.

Народу на улице было немного. Все-таки утро воскресенья. И знаете, что забавно? Те немногие, кого я встретил там, ходили с такими лицами… Как будто к чему-то прислушивались. И не так уж много надежды было на этих лицах, да и радости особой не наблюдалось. Да и правильно. Никто же толком не знает, что там будет после второго пришествия, мало ли... А тут все вроде только наладилось, вошло в колею, успокоилось. В общем, всем было не по себе. И на меня просто не обращали внимания.

Здание «Хищника» находится во дворах девятиэтажек. Когда-то там был детский сад, а может, какая-нибудь контора типа ЖЭКа, не знаю. Предельно стандартное здание, с голубой плиткой на стенах и олдовыми оконными рамами. В свое время подобные строения подчистую скупались новоявленными бизнес-структурами, которые занимались оптовой продажей спирта «Ройаль», вьетнамских пуховиков и контрафактных видеокассет. А в брюхе, где-нибудь сбоку или в цокольном этаже, обязательно располагались местечковые бары, которые со временем стали называться клубами. Все тот же вездесущий ребрендинг.

Как ни странно, «Хищник» отличался от остальных. В нем никогда не играли шансон, и даже в благословенные времена расцвета там собиралась в основном не сильно богатая молодежь. Нас было много, и хотя каждый из нас не особенно пополнял кассу бара, численностью мы делали ему неплохой доход. Иногда в «Хищнике» играла какая-нибудь наша команда, типа «Над всей Испанией безоблачное небо», но нечасто, потому что акустика в «Хищнике» была откровенно дерьмовая. Как правило, наша тусовка скидывалась на пузатую бутылку «Слынчев Бряг», а потом мы разливали под столом купленный заранее спирт или яблочный портвейн. И только в редкие минуты финансовых триумфов мы позволяли себе беляши.

Конечно, так себе время, если смотреть со стороны. Но мы-то смотрели изнутри, мы были кровью и всеми внутренностями этого периода. В этом и фишка, я думаю. Определенный отрезок времени, когда ты живешь сегодняшним днем и потому толкаешь его в будущее. Всем чем можешь: плечами, ногами, идеализмом, неизвестными группами в плеере, любовью… Из чего там еще состоит молодость? А потом взрослеешь, оседаешь в своей лунке, и ни хера ты уже не можешь сдвинуть с места. Слабо. Мне слабо. И вам слабо. Всем.

У молодости есть точка опоры для того, чтобы жонглировать землей. Сейчас, я полагаю, эта точка тоже есть, не могла же она просто взять и раствориться, как старая фотография, брошенная в кювету с кислотой. Только мне уже на хрен не сдалось это жонглирование.