Перед тем как уехать, Марат сказал, что не станет пока загонять машину в гараж, и что если начнутся напряги и нужно будет дать ноги, мне надо будет только позвонить. Он знал, как можно уйти, минуя КПП, потому что его строительная контора обслуживала один из сегментов стены. Мы попращались и я вышел из машины. А реликтовая тачила цвета старых костей скрылась где-то в лабиринте поворотов и…

Раз, два, три – три удара по щекам пухлой и несуразной, но неожиданно крепкой руки делают свое дело, и я опять возле света белого, слава Богу, хорошо, все это прошло. Вот ведь занятно как. Я на той же глубине, что и пятью минутами раньше. Но тогда я бредил (если верить диггеру Даниле. А я ему верю), впадал в прострацию и нес глуповатую пургу. А теперь из нестандартного – всего-то, что стою по колено в воде.

Разница лишь в том, что теперь я возле выхода. Ну, то есть выход – в пределах моего осязания. Только и всего. Свойство души человеческой – всегда стремиться к выходу; если он рядом, все в порядке, если нет – начинаются глюки.

Снимаю ОЗК и сразу вслед – все остальное, кроме трусов. Неспешно запаковываю одежду в пакет с запайкой. На пакете бренд: Paterra. Под «Патеррой» белая плашка с гранками: «дата», «содержимое»: видимо, пакет предназначен для каких-нибудь ягод, которые надо закладывать в морозильник на зиму. Ну а что, было бы странно, если бы такие пакеты делали для одежды нарушителей границ городских конфессиональных автономий.

Диггер Данило долго копается прорезиненными руками меж камней и наконец выуживает нечто заиленное, похожее на мини-акваланг. А я, снимая штаны, прокручиваю в голове последний разговор по мобильнику – последний перед тем, как я вытащил из него аккумуляторы. И последний перед тем, как мне порушило под землей голову и я временно потерял способность что-либо в ней прокручивать.

– Папка?

– Здравствуй, дорогой.

– Ты занят? Можешь говорить со мной?

– Немного занят, друг мой.

– Но поговорить-то можешь?

– Да, конечно.

– Если нет, папка, я могу позвонить потом. Мама говорила, что ты занят…

– Не бери в голову. У меня пока есть пара минут.

– Папка, у меня к тебе очень серьезный вопрос.

– Конечно.

– Помнишь, мы смотрели фильм про мумию?

– Ну а как же. Не самый хороший фильм. Если бы ты был не таким маленьким, ты бы понял, о чем я.

– Пап, но я же пока маленький.

– Да. Поэтому вечером, когда придешь домой, можешь скачать себе фильм «Мумия -2». Там был фараон, которого звали Импотех. Он был мумией.

– Ха-ха-ха-ха-ха-хахаха! – Ни один и, главное, ни одна из моих коллег, с которыми я пытался так пошутить, никогда не смеялись над этой шуткой столь искренне. – Папка. Ну он же не Импотех! Он же Имхотеп!

– Ай, да! Папка перепутал, конечно!

– Папка, а можно, когда я умру, меня тоже сделать мумией, как Имхотепа?

– О чем ты говоришь, дружок? То было в древние времена, сейчас, кроме Ленина, никаких мумий нет и быть не может.

– Жаль. А то я хотел бы после жизни стать мумией.

– Ну у тебя и мысли, сын. Тебе что, заняться в садике нечем? Шел бы ты лучше поиграл с парнями.

– Да вот я и играл, а они как начнут мне говорить, что я умру.

– Кто начал говорить?

– Да все, папка. Глеб, Коля Заварзин, Матвей большой и Матвей маленький. И еще…

– Послушай, дружок. Конечно, ты умрешь. И я умру. И мама. И после этого мы все попадем в рай, ну, знаешь, даже если умрем в разное время, мы там все равно встретимся, потому что мы же все хорошие. Ты же знаешь, что я, и ты, и мама – мы все очень хорошие. Ну а даже если кто-нибудь из нас умрет раньше других – не беда, подождем, там ведь год за сто, дружок, ну, то есть мы ж с тобой говорили: там год, а у нас сто, то есть с любым человеком ты, когда уже умер и попал в рай, встретишься в течение года, ну, там, по-небесному. Мы же с тобой уже давно это обсудили, Стас!

– Ну да, папка. Я понимаю.

– Вот и славненько. Больше не думай ни о каких мумиях, договорились? А то я подумаю, что ты еще маленький, и больше не разрешу тебе смотреть фильмы ужасов.

– Хорошо, пап. Не буду.

– Договорились?

– Конечно!

– По рукам?

– По рукам! Ну так а как насчет бакуганов, пап? Ты уже решил, как я могу их заслужить?

Вот это и есть они – дети. Все сводится к меркантильному.

– Да, я подумал и решил. Тебе надо один раз подтянуться, дружок. Всего один раз. На той перекладине, которая возле нашего дома. Я подтягиваюсь знаешь сколько раз?

– Знаю, папка.

– Сколько?

– Шестнадцать.

– Правильно. И это только потому, что когда мне было пять, я подтягивался – знаешь сколько?

– Знаю – тоже пять!

– Да! Да! Точно, сынок!

Это было вранье, конечно. В его возрасте я так же, как он, не подтягивался ни разу, потому что был домашним мальчиком. Именно тем, кем не хотел бы видеть сейчас Стаса.

Получается, я уже второй раз за день ему соврал, – думаю, пытаясь спрессовать кеды так, чтобы не разодрали изнутри пакет Paterra. Но так уж вышло, что с самого рождения этот маленький парень живет во лжи. Ну да, я – ее источник. Точнее – один из. А вы придумайте что-нибудь получше.

Впрочем, не все так плохо: насчет шестнадцати раз в тридцать четыре года – сущая правда. И вы попробуйте-ка, найдите какого-нибудь Жорина, Порокова или даже, Боже упаси, глянцевого Митю, который смог бы это повторить. Не найдете; впрочем, большинство из им подобных меня перепьют, и если вам нужен повод порадоваться, то вот он.

– А где гарантия, что муслимы не закупорили противоположный слив? – спрашиваю пухлого диггера, запаковывая мобилу и – отдельно – аккумулятор в другой пакет Pattera: наполовину из насущного интереса, наполовину из желания перевести мысли на другой фронт.

– А гарантии, что муслимы не закупорили противоположный слив, – говорит Данило, пошатывая покатыми плечами в такт неизвестно чему и прикуривая вонючую советскую дрянь под названием LDLights, – ее, в общем-то, нет.

Забыл сказать, кстати: противоположный слив находится на Софийской набережной, в квартале от Болотной площади – той, где пьяный Азимович когда-то давным-давно, три жизни назад, вещал про рай и ад. Уж не знаю, к какой категории отнес бы Азимут место моего теперешнего нахождения. Лимб???

Я не был здесь с тех пор, как Замоскворечье отдали мусульманам; и, конечно же, пейзаж с горбатым мостиком, на котором когда-то вместо караульных с автоматами стояли смешные любители мутированной москворецкой рыбы с удочками, – этот пейзаж с куполом «Балчуга» в левом верхнем углу, от которого вдруг так резко пахнуло давнишними идиллиями, он мне что укол в спину. Не Париж, конечно, но что-то внутри постанывает.

Однако удивительное – рядом! Кое-что, оказывается, за все это время не изменилось. Со стороны Болотной, прямо как в старые добрые времена, доносятся усиленные матюгальниками вопли митингующих. Вот ведь что значит аура места. Когда-то онисты, еще до войны и даже до Азимовича, сгоняли сюда покричать всех отщепенцев системы от сайко-патриотов до еврейских либералов. Сейчас ни тех, ни других здесь нет и быть не может по определению, а митинги на Болотной словно бы и не прекращались. Бодрящие звуки вдохновенного спича безымянного трибуна огибают низкорослые крыши прибрежных строений, стелятся по мутным волнам Москвы-реки и обрывками, вместе с удушающими клубами жары, залетают в мой слив. Их ни с чем не спутать.

Впрочем, появились новые веяния: теперь в матюгальники на Болотной орут по-арабски. Хотя, возможно, мне так кажется из-за гортанного горского акцента, и на самом деле оратор вещает на ломаном русском. Такое ведь тоже может быть. Оно конечно, язык неверных борщей здесь не в моде; но его очевидный плюс в том, что его еще помнят, тогда как с арабским и чеченским сложнее – поди угадай, когда все их выучат. Но вообще их дело, конечно, на каком языке орать в матюгальник. Да хоть на суахили. Ребята честно отвоевали свой кусок урбана и могут творить на нем все, что сочтут нужным.