В Подкаменной Тунгуске флотилия остановилась брать дрова. «Обь» стала на стражу, остальные причалили к берегу, отдали якоря, бросили сходни. Вдруг капитан «Ангары» отрубил якорь, и «Ангара», заранее приготовленная на такой случай, начала удирать полным ходом.

«Обь» открыла стрельбу.

«Ангара» — за остров.

«Обь» — в погоню.

«Ангара» — скрылась.

«Обь» — дальше.

«Ангары» нет и нет.

Около Подкаменной на Енисее стоит остров Монастырский, по-за острову идет небольшая енисейская струя — Монастырская протока. Когда «Обь» начала погоню, «Ангара» свернула в мелкую неходовую Монастырку. Была самая «коренная вода», Монастырка временно оглубла, а шла она короткой стороной острова, — и «Ангара» снова выскочила на Енисей далеко впереди «Оби»… «Обь» повернула обратно.

Вскоре за Подкаменной «Ангаре» повстречался «Енисейск». Обсохший при спаде «снежницы», он всплыл в «коренную воду». На борту «Енисейска» были пулеметы, трехдюймовая пушка и отряд белых офицеров. От капитана «Ангары» белые узнали, что красные недалеко.

У Туруханска белые догнали красных. Дали выстрел из пушки. Недолет. Дали другой. Перелет. Дали третий. В цель. Пробили одному пароходу борт. Силы были слишком неравны: у красных пулеметы да винтовки, у белых — пушка. «Енисейск» издалека спокойно мог потопить все пароходы, — и красные начали высаживаться на берег.

Кто кинулся в лодки, кто прямо в воду. А вода холодная, быстрая. Много потонуло народу. Многих поймали белые на берегу и тут же расстреляли. Уцелевшие отступили в тайгу и гибли там: одни с голоду, других в комариную пору, которая начинается в июне, съели комары, а тех, кто выходил на Енисей в заселенные места, хватали белогвардейские заставы и кулаки. На станке Мельничном кулаки зарывали красных живьем. Кулак Тихон Турбов из станка Селиваниха ходил на красных в тайгу, как на промысел, с женой, с собаками. Потом, когда настало время расплаты, у Турбова нашли полный чулан всякой чужой одежды, целый арсенал оружия и мешок денег.

С красными от Большого порога ушел Григорий Борденков, который когда-то провожал Василия, бежавшего из ссылки. А через три месяца отец Борденков нашел сына во дворе у крыльца, Григорий не одолел крыльца, до того оголодал и ослаб. Отец осторожно взял его на руки, унес в лес и спрятал под мертвую листву, потом, минуя свой дом, прошел к Ширяеву Павлу. Был Павел в то время единственным, кто мог спасти Григория. Самого отца Борденкова дважды водили за большевика-сына в волость и пороли нагайками. Веньямин был отставлен мятежниками от штурвала и жил под постоянным надзором, а поскольку Петр жил в одном с ним доме, следили и за Петром.

Павел был в хлеве, давал лошадям утренний корм. Старик Борденков встал на колени и поклонился Павлу, как богу.

— Спаси!..

— У меня тоже дети. О моих ты подумал? — глухо спросил Павел.

— Я маленький человек, своего не знаю как спрятать.

— Все вы так, шкодить — большие, а беда пришла — спаси, мы маленькие. — Павел хряпнул через колено палку, которой размешивал корм. — Где он, твой?

Ночью Григория перенесли из лесу на задворки к Павлу и спрятали в стожок. За день Секлетка выбрала из стожка пять больших корзин сена, и получилась там достаточная для одного человека пустота. Секлетку же приставили и ходить за Григорием — приносить еду, питье, одежду, — для всех было давно привычно, что она постоянно бегает за сеном.

Через месяц Григорий ушел к партизанам.

В затоне, на самом краю поселка, нарушая правильный черед изб, как дурная овца, отбившаяся от стада, стояла низенькая халупка, построенная из остатков разбитой барки. На всю избенку было одно маленькое окно, печка в ней железная, с прямой короткой трубой; во время топки из трубы на крышу сыпались искры. Крыша потемнела и обуглилась.

Жил в халупке заштатный капитан по прозвищу «Сарынь на кичку», низенький, колченогий, мелколицый, с огненно-рыжими волосами и бородой. Страшный критикан, непоседа и пьянчуга, больше навигации не хаживал он ни у одного хозяина: либо выгоняли, либо убегал сам. Напивался он до умопомрачения. Надо отдавать чалки, бросать якорь, а капитан грохочет каблуками в палубу, будто проломить собрался, и орет: «Сарынь на кичку!»

Одну навигацию работал он и у Талдыкина, водил «Север». Это был его последний, лебединый рейс по Енисею. После ходил он только по притокам и по притокам притоков. Но чем дальше отодвигали его в тайгу, в горы, на мелководные хвостики рек, тем выше поднимал он голову; капитанов стал звать Ваньками, Петьками, Андреяшками и все уверенней похвалялся: «Мы выйдем еще, выйдем!»

В революцию на съезде водников его перевели из капитанов в матросы. Он показал съезду кукиш:

— Поищите другого дурака! А я своего капитанства не отдам. Мы еще выйдем! Выйдем! Сами позовете.

И с полным убеждением, что позовут, одумаются, надо быть ему начеку, выбрал для жительства затон. Ходил капитан постоянно при форме, готовый, на шее носил бинокль, то и дело оглядывая в него реку.

Но вот суконная форма износилась. Тогда капитал сшил новую, из брезента. Брезент был тверд и черен, как железо, — уже списан в расход, — но пуговицы с якорями не горели так ярко и в первые, медовые месяцы капитанства.

Ждал он три года. Наконец одумались, вспомнили его, пришли. Капитан проснулся мгновенно, при первом же стуке, и крикнул, не открывая двери:

— Минуточку… Оденусь.

— Здесь не баба, — отозвался Талдыкин.

А капитан еще решительней:

— Нет, подождите!

Надел свой брезент, расчесал пятерней рыжие клочковатые волосы, закурил трубку и потом уже открыл дверь:

— Прошу!

Войдя, Талдыкин долго обивал снег с шапки, с дохи, с валенок и все ворчал: «Снег-то как липнет, а!.. Весна скоро, весна». Отряхнувшись, сел к простенку.

Весна, говорю, скоро… Пароходики побегут… Гу-гуу! Капитаны зашумят: «Полный! Средний! Малый!» А мы с тобой — бережком, бережком… Через пень, через камень.

— Выйдем еще, выйдем! — Капитан выпятил грудь, глянул на пуговицы. Показалось, что плохо горят, потускнели… Поплевал на пуговицы, посыпал золой из трубки и давай наяривать брезентовым рукавом, как шкуркой.

— Нет, не выйдем! — Талдыкин перехватил насторожившийся насмешливый взгляд капитана. — Я свои… кокнуть решил.

— И «Север»? — У капитана остановились глаза и руки. — Не дам «Север». — На нем он делал свой последний, лебединый рейс по Енисею.

— В первую очередь кокну. «Север»-то вот где… — Талдыкин похлопал себя по груди, над сердцем. — В крови у меня плавает. Зачем тебе «Север»? И тебя ведь, грешного, к пароходам-то не подпускают на выстрел. Отгамел, приятель, отгамел. Сознайся! Вот если бы…

Капитан наяривал пуговицы, рука мелькала, как челнок, а Талдыкин осторожно, будто шел по первому ледку, мечтал:

— Вот если бы выручить «Север», да в низы, к морю, пока здесь всякая нечисть командует. До моря она не расползется, чай. На «Севере» и дальше можно, ему и море по колено. Знаешь, в заграницу! Оттуда «Север»-то приведен. В тундру неплохо, там до шута пустых рек: Хатанга, Пясина. Пароходов не бывало и не будет верных лет пятьдесят. Из проклятого затона только бы вырвать. А на реке мой «Север» не догонишь.

— Все от капитана зависит. Будет форманальный — никому не догнать.

— Такого одного тебя знаю.

Капитан одернул китель, прошелся по избенке и вдруг, подняв к потолку голову, громко засмеялся.

— Чего ты? — зашипел Талдыкин. — Спятил?..

Капитан стих, но еще долго сиял всем лицом, представляя себе, какая будет потеха. Он впереди удирает на «Севере», а за ним вдогонку Ваньки, Петьки, Андреяшки. Дым на всю реку. В дыму блещет и орет медный рупор: «А, сукины дети… кукиш вам, кукиш!»

— Затон да порог — вот загвоздка, — напомнил Талдыкин.

— Проведем! — Капитан снова поплевал на пуговицы. — И выведем. Сарынь на кичку!

Талдыкин вернулся в тайгу. Капитан остался в затоне: среди команды, которая работала на «Севере», он нашел нужных людей, механика да кочегара, оба остались от белой армии, и оба рвались за море.