Так и будет Петр Ершов всю жизнь переходить из мира детства, где он дома, в оказавшийся таким для него холодным, а то и враждебным взрослый мир, где он так и не найдет настоящего своего места. И снова в сказку и с нею к несчетным поколениям ребят, с готовностью и со счастьем принимающих его в настоящий свой вечный дом детства.

К ПОДВИГАМ...

В эти годы Ершов исповедовался в стихах:

. .. Закон небесный

Нас к славной цели предызбрал:

.. . Раскрыть покров небес полночных,

Богатства выспросить у гор

И чрез кристаллы вод восточных

На дно морское бросить взор:

Подслушать тайные сказанья

Лесов дремучих, скал седых

И вырвать древние преданья

Из уст курганов гробовых.

Воздвигнуть падшие народы,

Гранитну летопись прочесть...

Это был план жизни. Поэт писал о себе:

. . . Чредой стекали в вечность годы;

Светлело что-то впереди,

И чувство жизни и свободы

Забилось трепетно в груди.

Я полюбил людей, как братий,

Природу, как родную мать,

И в жаркий круг моих объятий

Хотел живое все созвать. ..

Он приобрел флейту и вместе с ней отправлялся в долгие одинокие прогулки.

Когда приятель спросил его, почему он предпочел именно этот инструмент, он с глубокой серьезностью ответил:

— Так ведь флейту можно уложить в карман, а на прогулках, где-нибудь в отдаленных местах, потешить себя.

¦ Отдаленные места» — поэт думал не о пригородах столицы.

Со своим другом Константином Тимковским Ершов обменялся кольцами — черными, из металлических роз, с серебряной пластинкой, на которой были выгравированы две буквы «МУ», что означало ¦Mors et Vita» — ¦На жизнь и смерть».

Как-то, показав кольцо Ярославцеву, он сказал, что надолго поедет в Сибирь, будет путешествовать.

— Желаешь собрать побольше сказок? — спросил Ярославцев.

— Нет, это что; пригласишь старух — вот тебе и сказки. У меня другая цель.

На столе лежал развернутый ¦Гамлет».

— Нравится? — спросил Ярославцев.

Ершов покачал головой:

— Читал да и оставил; к чему преждевременно охлаждать себя.

Словно объясняя, отчего он никак не должен растерять душевной цельности, стал рассказывать о своих планах; о благе, какое можно доставить сибирским племенам, изведав их и подробно сообщив обществу сведения и план, как помочь им.

— Примут, не примут — мы свое дело сделали.

Он говорил как в жару:

— Отец ехал по делам, я еще маленький, на коленах прошу, чтобы взял с собою. Сибирь! Ты и не представляешь себе, что это такое. Ночью видел во сне приятеля детства, который теперь учителем в Сибири. О нем я уже давно не вспоминал. Говорю ему — это во сне: ¦Поедешь с нами?» Он подал мне руку: ¦Изволь».

Слезы показались на глазах Ершова. Он бросился в соседнюю комнату и из-под диванной подушки вытащил тетрадь:

— Это дневник, в который я записываю все, что нужно для путешествия. Да и флейтой я занимаюсь, чтобы не тосковать в дороге. Тимковский обещал привезти из Америки шхуну для хода по водам. Летом будем путешествовать, а зимой писать и издавать журнал.

Посмотрев на Ярославцева, сказал еще:

— Ты как музыкант был бы очень полезен при собирании туземных песен.

Предупреждая возражение, сказал:

— Но и план Колумба мог бы надолго остаться мечтой!

Как-то Ярославцев пришел к Ершову в сумерки. Тот сидел на

низенькой скамейке перед печкой:

— А я тут по-сибирски руки грею...

— Иные не так нагревают себе руки, — пошутил Ярославцев.

Ершов не ответил. Помолчав, задумчиво сказал:

— А вот читал ты это? «Отовсюду объятый равниною моря, утес гордо высится; мрачен, суров, незыблем стоит он, в могуществе споря с прибоями волн и с напором веков». Владимира Григорьевича Бенедиктова стихи.

В те петербургские месяцы он будто впрок набирался тепла, хотя Петербург и не очень пригоден для этого; проверял себя, хватит ли сил для одинокой судьбы утеса среди сибирской пустыни, для служения.

Жизнь была полна бедами. «Внутри несвязный рой видений, снаружи — гробы на гробах» — как он писал. Умер брат, самый близкий человек, «родной» — этому слову Ершов придавал особый высокий смысл:

И все, что сердцу было ново...

Делил я с братом пополам.

И недоверчивый, суровый,

Он оценил меня. Со мной

Он не скрывал своей природы,

Горя прекрасною душой,

При звуках славы и свободы...

Превозмогая горе, он писал стихи, но главным становилась подготовка к путешествиям.

Дед Тимковского, Григорий Иванович Шелехов, «Русский Коломб», как его прозвали, организовал поселения на северных островах Тихого океана и на Аляске. За Христофором Колумбом на новые земли проникли конкистадоры; Ершову казалось, что за Шелеховым должны прийти на север поэты, записывающие древние сказания, учителя, врачи, возвращающие жизнь «падшим народам», музыканты. Это долг, и все сроки пропущены — ждать нельзя!

В Петербурге ему было тесно — даже прекрасные каменные дворцы давили. Нева, закованная в гранит, плененная, внушала сострадание; Иртыш сбросил бы оковы.

Ершов писал:

Чу, вихрь пронесся по чистому полю!

Чу, крикнул орел в громовых облаках.

О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!

Мне тошно, мне душно в тяжелых стенах...

Расти ли нагорному кедру в темнице

И красного солнца и бурь не видать...

Тобольск — первый этап задуманных на всю жизнь странствий, Ершов рвется туда для короткой передышки, чтобы собраться с силами и подождать друзей, в первую очередь Тимковского.

В Петербурге он похоронил брата и отца и возвращается в Сибирь со старушкой матерью, единственным близким человеком.

В Тобольской гимназии для одного из лучших поэтов России в первый год не нашлось места словесника. Ершов берется преподавать латынь, хбтя древние языки — самое слабое место в его образовании. Это ненадолго — так кажется ему.

Он уехал из Петербурга и словно расстался с Коньком-горбун- ком. Как сложится судьба сказки? Как сложится судьба поэта?

СУДЬБА СКАЗКИ

Иногда слово кажется как бы неподвижным, заснувшим — это когда встречаешься с ним в словаре, где ему присвоено неизмененное определение. Но попробуй проследить за словом в сказке, пословице, стихотворении, в живой речи, в собственной твоей судьбе. Теперь оно преобразилось в птицу, которая наполняет своим пением леса и поля и, когда придет срок, отправляется за океан.

Ребенок узнает слово «любовь». «Кого ты любишь?» — «Маму, отца, брата...»; «Что ты любишь?» — «Мороженое, куклу...»

Идут годы, и слово «любовь» вбирает природу, музыку, стихи, друга, любимую. Все это входит как воздух в легкие. Слово наполняется волшебным смыслом, как воздушный шар, и поднимает человека ввысь. «Что ты ненавидишь?» — «Рыбий жир, касторку, диктанты»; «Что ты ненавидишь?» — «Ложь, рабство, угодливость»; «Что ты любишь?» — «Свободу, родину».

Слово становится для тебя иным, чем для всех других людей, которые есть, были и еще будут. «Кого ты любишь, Ромео?» — Джульетту!»; «Кого ты любить, Отелло?» — «Дездемону!»; «Кого

ты ненавидишь, Кюхельбекер?» — «Коронованного палача, пославшего на виселицу лучших людей России».