Громобоя не останавливают трусливые предупреждения. Вступив на пылающую поверхность, он видит, что: «То, что казалось издали огненной рекой, было рядом выпуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращенные огненные лучи ударялись прямо в глаза приближающегося...»

Забудем об архаичности слога, она от безжизненности содержания. Левшину представляется, что «пламенные реки» пристойны лишь в устах человека темного, а долг носителя просвещения объяснить чудеса. Так огненная река превращается во взятые из театрального реквизита ряды зеркал, «отвращающие лучи солнца».

И сказка умирает.

Ведь прелесть сказки совсем не в том, что чудесам ее можно при большем старании подобрать «научное» разъяснение, а в том, что и действительно тайна наполняет жизнь человеческой души, человеческих чувств. Есть чудо в том, что ничем не примечательный человек, полюбив, покажется — да и станет — красивым, как в сказке Аксакова «Аленький цветочек».

И в том, что, поняв природу, начинаешь слышать голоса ее.

Сказка повествует о жизни чувств. Нежность, доверие и удивление должны наполнять того, кто пытается проникнуть во внутренний мир человека, иначе как бы не случиться непоправимой ошибке.

Вот ведь Энгельгардт не так взглянул на мальчика Пушкина и «увидел» его душу пустой.

А Левшин взглянул не т а к на сказку, и вместо волшебных огненных рек, которые можно преодолеть лишь силой подвига, перед ним возникли ряды пыльных зеркал — бутафория. Нет, сверху вниз в сказку не войдешь, как не проникнешь и в человеческую

Душу.

Опыты Левшина и других породили у иных — и лучших — критиков убежденность, что к народному творчеству нельзя прикасаться, преступно хоть что-либо менять в нем.

Но как быть, если перенесенная слово в слово с изустной речи на лист бумаги сказка напоминает чучело птицы в музее — те же краски, распростерты крылья, но птица не полетит.

Пушкин был первым, кто с гениальной прозорливостью понял, что судьба сказки в письменной литературе определяется прежде всего тем, как взглянуть на создателя ее. Что такое народ: исток всего прекрасного или чернь — темный, необразованный люд? Одно ли это и то же народ и чернь?

От ответа на этот вопрос зависела судьба не только сказки, но и всей литературы: будет ли она и дальше идти двумя раздельными руслами — низовым и верховым — или сольется в одно.

Чернь... Пушкин много думал о меняющемся историческом смысле этого слова.

Есть слова близкие и далекие. «Черный», «черное» исстари были рядом со словом «крестьянин». Народ работал на земле. «Тягловый податный, из простонародья, черни; черносошный», — пишет Даль. «Черная дань» — так раньше назывались подушные сборы, которые вносили крестьяне. Люди жили в закопченных, черных избах. Черный народ, чернь... Но было нечто, что и в древние времена не давало слиться словам «чернь» и «народ».

Ведь «черный», как записывает Даль, это еще и «грязный, нечистый, замаранный», а вовсе не только тот, кто трудится на земле. Черное — преступное сердце, черная совесть. Черный — злой, неукротимый, готовый пролить кровь. «Чернь бушует — о чем, не знает»,— записывает Даль.

Когда Пушкин говорит: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» — в мыслях его как будто далевское значение слова «чернь».

Но так ли это?

Незадолго до смерти Пушкин пишет свои «Замечания о бунте» и передает их Бенкендорфу для царя. Значение этого документа в том, что впервые в истории русской литературы поэт говорит о судьбе страны не только от лица народа, но и из рядов его.

Он предупреждает: бунт несет неисчислимые бедствия, но он неизбежен, потому что из столетия в столетие копятся горе и насилие.

«Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений! — напоминает Пушкин и приводит дальше свидетельство очевидца: — «Остальных человек, до тысячи... простили, отрезав им носы и уши. Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта».

Кровь рождает кровь, предупреждает Пушкин.

Вспомните песню Пугачева и его соратников в романе «Капитанская дочка» — грозную и обреченную. Что впереди? Невинные жертвы, а потом — поражение и виселица. Но чем бы ни кончилось восстание, в нем неотвратимость бури.

Современники Пушкина называли Пугачева вором и разбойником. Пушкин писал царю: «Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».

Бунтует не бессмысленная чернь, а народ. «Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен. ..»

Слово «чернь» в прежнем, далевском толковании умирает.

О понимании Пушкиным слова «чернь» Александр Блок в речи «О назначении поэта» говорил: «Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом; близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ... Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давал собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть — наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье... Дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».

Пушкин освободил народ от презрительной клички «чернь» и от пренебрежительного на него взгляда сверху вниз; произошедший при этом огромный сдвиг в сознании общества оказал решающее влияние и на судьбы литературы.

Но об этом позднее.

Само слово «чернь» не ушло из словаря. Подлость и низость с такой силой выражены в нем, в самом звучании его, что оно не могло исчезнуть, если эта подлость и низость существуют в обществе.

Слово и не исчезло, а только переменило значение. Пушкин вспоминает его, когда речь идет об уличном сброде и, равно, о придворной знати, но всегда «о дельцах и пошляках» — безразлично, богатых или нищих.

В стихотворении «Поэт и толпа» чернь говорит о себе:

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы...

Единственный священный закон черни — выгода.

Тебе бы пользы всё — на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский.

Ты пользы, пользы в нем не зришь.

Но мрамор сей ведь бог! .. так что же?

Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь.

Не только современники Пушкина, но и многие в последующих поколениях делили общество на сословия образованные и непросвещенные. Лишь постепенно пробивает себе дорогу понимание того, что образование — не только сумма знаний, а прежде всего сообщение образа человеческого: это заключено в высшем смысле слова. Но смысл слов открывается не сразу...

Были времена, когда слова «этот город честнее» понимали так: он богаче, и править в нем, быть наместником выгоднее, «больше чести». Потом понятие «честный» снова утвердилось и в древнем, и в нынешнем, таком важном для нас смысле: правдивый.

Раньше «благородным» называли прежде всего того, кто родился в благом, знатном роду. Народная мудрость закрепила для нас в языке вечное нравственное значение слова «благородство», оценивающего не происхождение, а душевную силу и чистоту человека *

Если образование наряду с накоплением знаний включает и сообщение образа человеческого, то есть нравственное совершенствование, то «образованный» можно сказать лишь о человеке с живой душой, способном к самопожертвенной любви, способном понимать других, открытом красоте природы и умеющем чувствовать искусство, жить им.