За последним подъемом показалась кннгашская тайга. Мы прибавили шагу и через час уже скатывались к реке.

По северным склонам еще нерушимо лежала зима в легком румянце заката. На ровном снегу легкие вмятины — следы белок, соболей, горностаев. Сам же лес в непробудном покое, в синеве угасающего дня.

У реки нас встретила густая кедровая тайга мощными стволами в густом сумраке и сказочной тишиною. С трудом пробираемся по еле заметным просветам.

В такой тайге приют найти не трудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды.

Мы уже развели костер, нарубили хвои для постелей, сделали заслон от ветра, как вдруг снизу послышался стук топора. Василий Николаевич долго и внимательно прислушивался.

— Однако, люди близко, что им тут надо? — сказал он и, немного подумав, добавил: — Пошли ночевать к ним, веселее ночь пройдет.

Мы потушили костер, вскинули на плечи котомки и пошли вниз по Кингашу.

В сумерках проступали лишь самые темные предметы. Теснее становилось в тайге. В лиловую муть уходил горизонт, становилось холодно и грустно среди кедрового безмолвия.

Идем долго. Торопимся, как бы не опередила ночь. Снова стукнул топор, но уже рядом, и тотчас же пахнуло дымом.

На небольшой поляне мы увидели примостившуюся между двух елей палатку. Там же рядом, у саней, кормилась лошадь.

— Да ведь это Кудряшка! Ей-богу, она! Гурьяныч, принимай гостей! — обрадованно кричит Василий Николаевич.

— Кого бог послал? — слышим знакомый голос старика.

Видим, как вздрогнула палатка, как распахнулся вход, и в образовавшееся отверстие показались сразу головы Пашки и Гурьяныча.

— Откуда вас вынесло? — удивляется старик и, выбравшись наружу, что-то в спешке дожевывает, вытирает полой однорядки влажные губы. — Здравствуйте, милости прошу к нашему шалашу!

— Вот уж неожиданная встреча! На курорт приехали? — спрашиваю я, безмерно обрадованный, увидев Гурьяныча и Пашку.

— Кости старые размять решил.

Пашка, подражая Гурьянычу, тоже протягивает нам свою руку, и радостная улыбка не сходит с его лица.

— Подбил председатель колхоза. Мне бы на печке сидеть, а я поддался, взялся не за свое дело, — жалуется Гурьяныч.

— Что за дело? — спрашиваю я, сбрасывая котомку и сбивая снег с унтов.

— Об этом потом. Забирайтесь в палатку, места хватит. И похлебка готова. Мы только сели ужинать, как услышали говор. — И, повернувшись к внуку, строго наказывает: — Натай снега для чая, да поживей!

Пашка, улучив момент, таинственно, шепотком хвастается мне:

— Зверей живьем ловим с дедушкой!

— Ну и как? — У спрашиваю я тоже шепотом.

Парнишка безнадежно машет рукой и исчезает. В палатке тепло и уютно. Больше, кажется, ничего и не нужно. Сбрасываем обледеневшие телогрейки. Нежный запах отогретой кедровой хвои, смешанный с запахом оттаявшей земли, напоминает весну. Она как будто с нами вошла в палатку. В железной печке буйствует огонь. На колышке, вбитом в землю, стоит зажженная свеча. Приятный полумрак.

— Ишь как славно вызвездило, к утру непременно корку снежную натянет, — говорит Гурьяныч, протискиваясь через низкое отверстие внутрь палатки. — Чайку горячего или с супа начнем?

— А вы не беспокойтесь, у нас тоже кое-что есть.

— Гости сыздавна на хозяйских харчах, — заявляет старик, ставя на раскаленную печь котелок с супом.

Вваливается Пашка с ведром снега. Он застегивает вход, и мы отгораживаемся от зимы полотняной стеною. С минуту молчим. Всем хорошо. С каждым глотком горячего воздуха возвращаются силы, и ты будто начинаешь чувствовать всего себя, каждый сустав, каждую косточку. Какая благодать — тепло!

— А для чего вам, Гурьяныч, понадобились живые звери? — спрашиваю я.

— Уже доложил, везде поспел! — Старик косится на внука. — Да на днях вызывали меня в колхоз, председатель говорит: «Выручай, Гурьяныч, в маральник заскочили волки, нашкодили, окаянные, трех зверей зарезали. Надо из тайги пополнить поголовье». Я, конечно, отказываюсь: дескать, какой из меня теперь зверолов! А он напирает, говорит: «Государственное дело, помоги, некому больше». Раньше-то я лавливал и маралов, и коз, и медведей, а теперь мне не сезон. А он свое: «Отлови хоть одного!» Уговорил. Отпросил я в школе Пашку на два дня, поехал сюда, да, видно, зря… — Голос старика безнадежно смолкает.

— В ваши годы, Гурьяныч, зверя поймать, конечно, трудно.

— Не в том дело. Поймать — не большая хитрость, справились бы вдвоем с внуком. — Старик тяжело поднял на меня глаза. — В тайге марала не стало — ловить некого. Сегодня все ключи пониже стоянки с Пашкой обшарил, следа в глаза не видали, будто вымерло все. На что это годится?!

— Куда же звери девались?

В горле Гурьяныча громко хлюпнул глоток. Дрожащей рукой старик снял с печки суп, сказал обвиняюще:

— Истребили! Без надобности истребили! С каждым годом зверь на убыль идет.

— Может, маралы перекочевали в другие места, тайга тут обширная, — пытался я успокоить его.

— Нет, извели. Тут ли зверю не жить зимой?! Нечего греха таить: браконьерство развелось, один перед другим, все с ружьями… Матка ли попалась на глаза или теленок — все под выстрел! Где уж тут живности быть…

— К ответу надо их, Гурьяныч, — говорит Василий Николаевич.

— Была бы моя власть… А председатель сельсовета отворачивается от разбоя, Закон об охране зверя под сукном держит, закрывает глаза. А надо бы привлечь все хамово племя!

— Дедушка, не волнуйся, опять с сердцем плохо будет… — вмешивается Пашка.

— Не перебивай, дай сказать. — Старик ставит котелок с супом снова на печь. — Никто не хочет ударить по рукам браконьеров, вроде как бы до природы никому нет дела. Куда годится такое!.. Лет пятнадцать назад тут же, на Кингаше, я с бригадой отлавливал для маральника зверя. В какой бы ключ ни ткнулся — маралы, сохатые. А велико ли время — пятнадцать лет, и почти ничего не осталось! Какое сердце умолчит? Но и от того, что говоришь, проку никакого: власть на местах будто оглохла. Вот и истребили.

— Завтра собираетесь домой? — спрашиваю я, пытаясь отвлечь старика от горестных мыслей.

— Ума не приложу, что делать. С пустыми руками негоже мне возвращаться, слово дал председателю, а где найти зверя — не знаю. Вам не попадались?

— Видели следы, но далеко и несвежие.

— Может, задержитесь на денек, вместе поищем?! Нам только бы след найти, а уж поймать-то поймаем — это точно.

Мы переглянулись с Василием Николаевичем и без сговора решили остаться помочь Гурьянычу в его беде. Да и кто бы отказался принять участие в столь интересном промысле.

— Значит, согласны? Утром раньше тронемся, надо успеть по насту обежать ложки ближе к предгорью. Может, там зверь будет. А внучек останется на таборе.

У Пашки лицо искажается от огорчения. Он пытается возразить старику, но не может разомкнуть челюсти.

— Останешься без разговоров, — строго повторяет Гурьяныч. — Всем там делать нечего.

Пашка берет свою чашку с супом, захватывает жменю сухарей, отворачивается от нас.

Ужинаем молча. Голод действительно лучший повар. Суп, сваренный в тайге из кусочка мяса, картошки и одной луковицы, без какой-либо поварской хитрости — объеденье! В нем — и тончайший лесной аромат, и свежесть воздуха, и необыкновенный привкус, будто кто-то незаметно подбросил в суп таинственных корешков. Ешь и не можешь наесться!

Перед сном выхожу из палатки. Трепетно и робко мерцают звезды. Луна в голубоватом тумане выбирается из-за лохматых кедров, окутанных морозной мглою. Воздух чистый, звонкий, ни единого шороха… Все спит. В молчании — величие таежной ночи.

Неужели никто не живет в этой лесной тиши?

Гаснет свеча. В палатке полумрак. Тихо потрескивают дрова в печке. Пашка сдержанно всхлипывает под одеялом. Остальные спят или делают вид, что спят. Слышу шепот Василия Николаевича:

— Пашка, перестань хныкать, утром я заболею, останусь в палатке, а ты пойдешь за меня.