Мы выходим из зимовья. Неведомо куда исчезли тучи. Над тайгою взошло солнце, и на заснеженную землю легли замысловатые тени старых сосен. Каким величественным кажется лес после ночного снегопада! Все принарядилось, посвежело.

— Мы из стойбища Селикан, — затоварила Марфа, — не бывал там?.. Сюда только зимою промышлять приезжаем. Борька маленький прибежал к нам прошлой весной. Вышла как-то я из зимовья, слышу, кто-то кричит, совсем как ребенок. Смотрю, бежит ко мне козленок маленький, только что родился, мать зовет. Проклятые волки тут, на увале, ее разорвали. Поймала я козленка и оставила у себя. Так он и прижился. Ласковый вырос, мимо человека не пройдет, а не понимает, что опасно, могут по ошибке, а то и с намерением убить… Люди разные, иной так и норовит нашкодить.

— А вы не пускайте его из зимовья, — посоветовал я, вспомнив свою вчерашнюю встречу с Борькой.

— Что ты! Без тайги зверю — неволя. Нельзя не пускать. Вечерами Борька уходит в лес к диким козам, кормится, играет, а утром обязательно прибежит. Видишь, дыра в обшивке двери, это он копытом пробил» всегда в одно место стучится. Утром так и ждем этот стук, Петька ревет, и сама думаю: «Придет ли?»

— Колокольчик надо повесить на шею, тогда каждый догадается, что он домашний.

— Что ты, колокольчик совсем вешать нельзя, все козы от него убегать будут. Куда годится! Может, лучше пусть уходит совсем с табуном, научится бояться людей, дольше проживет. Ты как думаешь?

— А Петька? Да и сама ты кого ждать утрами будешь?

— Поплачем и привыкнем. Хуже будет, если люди убьют… — И она отвернулась от меня, дрогнули ее плечи.

— Напрасно расстраиваешься, Марфа, может, все обойдется, — пытаюсь я успокоить ее.

— Нет, я знаю, половина месяца назад Борька пришел в крови, кто-то в него ружье разрядил. Два дня не выходил из зимовья, думала, пропадет. Но скоро забыл, опять ластится к людям в тайге, мимо не проходит, а то не знает, что убить могут, — твердо сказала она.

«А ведь это могло случиться вчера», — с ужасом подумал я, и у меня не нашлось слов разубедить ее.

— Скажи, что надо сделать, чтобы уберечь Борьку?

Правду говорю тебе: он хороший, ласковый к людям.

Я подумал что это невозможно. Во многих людях еще живет беспощадность к дикому зверю.

— Кто-то едет, — вместо ответа сказал я, повернувшись к дороге.

Между сосен ползла длинная тень. Вот она появилась в широком просвете леса. Это Кудряшка тянула розвальни. Позади шел Пашка.

Лошадь широко раздувая от одышки бока, понуро брела по чуть заметной, запорошенной снегом колее. — Т-р-р-р! — крикнул Пашка, останавливая Кудряшку. — Здравствуйте, тетя Марфа!

— Ты чего так рано? — ответила та.

— За дядей приехал, дедушка просил поторопиться.

— Успеешь, распрягай лошадь, поставь к сену. Петька, посмотри, кто приехал! — крикнула вдруг Марфа, заглянув за избушку.

Оттуда показался Петька, весь в снегу.

— Паска! Паска! — закричал он, бросаясь навстречу.

— Здорово, мужик! — басит Пашка, подражая Гурьянычу. — Где твой козел? Убежал?

Дверь в избе неожиданно распахнулась, и на пороге появился Борька. Он не сводит глаз с Пашки, чего-то ждет.

Парнишка отбрасывает полу дошки, не торопясь, с явным удовольствием запускает руку в глубокий карман штанов, достает жменю овса. Два прыжка — и Борька возле него, хватает овес, долго жует, взбивая губами пену. Потом тычется влажным носом в карман, требует остатки.

— Балует он Борьку, — говорит Марфа, кивнув на Пашку. — Без гостинца не приезжает. И тот издали узнает его, встречает.

Пашка приседает на снег, обнимает козла: он тоже рад этой встрече. Они начинают играть, бегать. Чувствуется, что и у Борьки к этому парнишке большая привязанность. Потом Пашка, точно вспомнив про ночь, поворачивается ко мне:

— Я так и знал, что заблудитесь.

— Почему? — удивился я.

— Место тут плохое: холмы да лога. Я и то иной раз ошибаюсь, а городской и подавно.

— Что и говорить, место однообразное. Но ты, прямо скажу, молодец, Пашка. Спасибо тебе за лыжню, за костры, иначе я и сейчас ходил бы по лесу.

— За что спасибо? — живо возразил он. — С каждым может беда случиться. А насчет костров — не надеялся, что у вас спички есть, разводил под колодами — так они дольше горят, да и знал, что на лыжню непременно наткнетесь.

Все возвращаемся в избушку. Наскоро завтракаем. Борька опять бьет копытцем о пол, разгребает воображаемый снег, падает и быстро засыпает.

Наступают минуты расставания. Что сказать Марфе на прощанье? Чем отблагодарить ее за приют, за неизгладимое впечатление, что оставило у меня старенькое, покосившееся зимовье на краю соснового бора, с ночным огоньком, зовущим уставшего путника. Какими словами рассеять в ней тревогу за судьбу любимца Борьки?.. Не нахожу слов. Говорю просто, от души:

— Спасибо, Марфа. Я непременно еще приеду к вам.

— Приезжай.

Кудряшка лениво шагает по занесенной ночным снегопадом дороге. В морозном воздухе тихо; точно зачарованный, стоит бор, облитый радужным светом уже поднявшегося солнца.

В углу широкой прогалины на вершине сосны-исполина, о чем-то мечтая, сидит мрачный, с вытянутой шеей и печальным взглядом, коршун.

— Поторопился прилететь, ишь как его мороз скрючил, — показывает на птицу Пашка, явно вызывая меня на разговор, — Василий Николаевич вчера здоровенного козла сшиб, — еле стащили с седловины. А вы, значит, не попали в козла?.. Дедушка, если промажет, начинает хитрить: дескать, мелкая дробь или веточка выцелить не дала…

Я думал о другом: о лесной избушке с ночным огоньком, о тетке Марфе, о Борьке, об их привязанности друг к другу. Никакая удача на охоте не могла бы доставить мне столько радости, породить столько раздумий… А костры на лыжне! Они заставили иначе посмотреть на Пашку, озорного деревенского паренька, как будто сроднили меня с ним.

Удивительное ощущение испытываешь, вернувшись домой из тайги, побыв там хотя бы день и вволю нахлебавшись хвойного воздуха. В доме все кажется обновленным; все, что еще вчера надоедало, как будто радо твоему появлению.

Но этой радости хватило всего лишь на несколько минут. На столе меня ждала радиограмма из тайги, куда мы с Василием Николаевичем должны лететь, — в ней сообщалось, что ледяной аэродром окончательно вышел из строя и что по всей реке идет наледь.

Опять задержка… Теперь, после вчерашней разминки, жизнь в поселке невмоготу. Переодеваюсь и иду в штаб. Единственный выход — отправиться в одно из геодезических подразделений, работающих поблизости от поселка, посмотреть, как разворачиваются дела, а за это время наледь на реке сойдет — и мы улетим.

Южные ветры слизывают с крутых увалов снег, поднимают ржавые болота. По широким падям стелются ленивые туманы.

Все дольше задерживается солнце; в его ослепительных лучах синеют громады лесов; все доступнее становятся потеплевшие дали, и кажется, никогда они так не манили к себе, как в эту весну. Выйдешь из дома взглянуть на зарю; вскинешь голову к небу и долго ждешь: не закурлыкают ли журавли?!

Но зима не сдается. Нет-нет да и завьюжит непогодица по горам, по лесам, и снова спеленает землю белым саваном.

Вершина зимы — самое обманчивое время.

Мы с Василием Николаевичем возвращаемся из лагеря геодезистов, расположенного под одной из главных вершин Сетлинского хребта, в шестидесяти километрах от поселка. Идем после бурана безлесным отрогом. Всюду на необозримом пространстве лежат заснеженные горы, окаймленные по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывает бугры, крутые ложки и шероховатую поверхность отрогов; все кажется гладким, ровным.

Мы торопимся. Идем без отдыха. Хочется к вечеру добраться до верховья речки Кннгаш и там заночевать.

Лыжи легко скользят по отполированной поверхности надува. Встречный ветер обжигает лицо, стынут руки, и мы с трудом отогреваемся на ходу.