30

Они шли гуськом, как по болоту, хотя тракт был широкий и могли идти в ряд. Впереди с портфелем — Ледзинская, следом Пятаков, далее, поотстав, парень в энцефалитке и толстячок. Двигались налегке, не захватив даже еды. Толстячок побоялся лезть в багажник при милиционерах, опасаясь навести их на мысль обыскать шлюпку, парень в энцефалитке вообще про еду забыл, а Пятаков, хоть и помнил, вслух ничего не сказал: своего ничего в шлюпке не было. Да и не до еды: все еще лихорадило с похмелья. О том, чтобы взять на ужин лосятины, никто, конечно, и не заикнулся.

Замыкающим шел лейтенант Цветков. Он не подгонял толстячка и парня в энцефалитке, которые брели, едва волоча ноги, и вид у них был, как у пленных. Вскоре все трое отстали от Пятакова с Ледзинской.

Когда Ледзинская и Пятаков, идя по гусеничному тракту, вступили в лес, стало совсем темно. Небо сплошь затянуло, ни луны, ни звезд, только под ногами светлел песок, и казалось, что светлеет он не отраженным светом, пробившимся сквозь тучи, а своим собственным, скопленным засветло. Ледзинская старалась держаться середины тракта, чтобы не наткнуться на ветку. Под ноги почти не глядела — дорога была ровная. Сзади, ни на шаг не отставая, тяжело топал Пятаков. Остальных не было слышно. Она остановилась и, не оборачиваясь, вслушалась в темноту. Ни звука. Потом раздалась громкая ругань толстячка, видимо, запнувшегося. Потом опять все стихло. По голосу было ясно, что трое отстали метров на пятьдесят.

— Давайте… поднесу… — хрипло, с похмелья, предложил Пятаков, думая, что Ледзинская устала тащить портфель и остановилась передохнуть.

— Возьми, — на «ты» сказала Ледзинская, отдавая портфель. Это был не ее — Цветковский, ей показалось, что он легче, поэтому она взяла его, а свой оставила участковому.

Сзади послышалось слабое шуршание ног по песку.

— Ползут, — сказал Пятаков. — Айдате и мы, а то хуже останавливаться… Пущай как хотят, — сказал он про отставших. — Оне, может, до утра будут идти…

— Да пойдем, — согласилась Ледзинская.

Песчаный тракт начал расширяться, затемняясь по краям, но не переходя в сплошную темноту леса, как прежде, и Ледзинская поняла, что вступают в урочище. Теперь нужно свернуть вправо — и они выйдут на тот балок.

— Спали-то здесь? — спросила она.

— Здесь, ага, — охотно откликнулся Пятаков.

Балки представляли собой сплошную темную полосу, но, пройдя еще немного вправо, Ледзинская различила большое расплывчатое пятно, как бы отделившееся от сплошной полосы ряда домиков, и поняла, что это и есть тот самый, отрезанный трактом балок.

— Пришли вроде бы, — сказала она.

— Пришли, ага! — обрадовался чему-то Пятаков. — У вас потянуть, случайно, не найдется?

— Чего?

— Закурить, говорю, не будет, товарищ лейтенант?

— Дай-ка портфель, — сказала она, подумав, что вряд ли участковый поехал в командировку с одной пачкой папирос в кармане. Перехватив теплую ручку, щелкнула замком, пошарила внутри и достала непочатую пачку. — Вот, возьми.

Пятаков распечатал пачку и, похлопав по карманам в поисках спичек, закурил.

— Благодарю, — ткнулся пачкой в локоть Ледзинской.

— Возьми себе.

— Спасибо вам, — сразу согласился Пятаков, сунул пачку в карман, затянулся поглубже — и вдруг так сильно закашлялся, что Ледзинская вздрогнула. — Клара Цеткин, — пояснил Пятаков, прочертив дугу огоньком папиросы. — Я их не очень-то уважаю. Я — Урицкого.

— Что-то долго они, — сказала Ледзинская.

— Идут.

— Где? Я не вижу.

— А не видно, — сказал Пятаков. — Слышно только. Эй, Валентин! — закричал он в темноту. — Сюда заворачивайте!..

— Кого ты? — не поняла Ледзинская. Неужто Цветкова так называет? Или того длинного, в геологическом костюме, тоже так зовут?

— А его, Валентина, — ответил Пятаков, и, хотя опять не назвал фамилии, она поняла, что обращается к участковому. — Слышь, Валентин?..

— Да идем-идем, — близко отозвался лейтенант. — Ольга Васильевна, ты достань там у меня фонарик из портфеля.

Раньше не мог сказать, подумала она, открыла портфель, нашарила под пачками «Беломора» карманный фонарик, щелкнула выключателем и осветила показавшиеся из темноты фигуры.

— В глаза-то не светите! — нервно сказал толстячок. Она выключила фонарик. — Что же вы совсем-то погасили! — закричал толстячок. — Ослепили, а теперь ничего не видно!

Она сунула фонарик в карман пальто. Пятаков к тому времени вошел в балок, и окошко вскоре слабо осветилось керосиновой лампой. Ледзинская толкнула дверь. Пятаков сидел на нарах возле стола.

— Садитесь, — пригласил он.

Она присела на краешек. Вошли остальные. Лейтенант Цветков сел на нары рядом с Пятаковым, а парень в энцефалитке и толстячок — напротив. Толстячок отдышался и вытер грязным платком мокрое от пота лицо.

— Ну, что дальше будете делать? — спросил он. — Допрашивать? Очные ставки проводить? В наручники заковывать?

— Утром разберемся, — сказала Ледзинская.

— Почему утром?

— Утро вечера мудренее.

— Мудренее, да не на голодный желудок! — взорвался толстячок. — А вы нам даже поесть ничего не дали взять с собой!.. Или нам уже на арестантский паек переходить?

— Вы не иронизируйте, гражданин…

— Я не иронизирую! Я протестую! Я…

— Иронизировать я сам могу, — перебил Цветков. — А поесть надо было взять. Никто вам не мешал.

— Как же не мешали, когда… — Толстячок замолчал, поняв, что такой разговор ни к чему не ведет. — Придется мне сходить за едой, — твердо сказал он, не спрашивая разрешения и как бы считая это само собой разумеющимся. — Сходишь со мной? — спросил он у парня в энцефалитке.

Тот удивленно посмотрел на него, но кивнул.

— Никуда вы не пойдете, — сказала Ледзинская.

— Да вы не волнуйтесь, куда же мы ночью-то уедем, — сказал толстячок. — Да вы же меня знаете! — закричал он Ледзинской.

Она промолчала.

— Да это же!.. Это… Пошли!.. — Толстячок схватил за рукав парня в энцефалитке и потянул с нар. Тот вздохнул и медленно, словно нехотя, поднялся, ни на кого не глядя.

— А ну сядь, — тихо сказал Цветков. Парень быстро опустился на нары. — А вы, гражданин, не самовольничайте.

— Это как вас понять? — почти шепотом спросил толстячок. — Как вас понять прикажете? — И вдруг закричал с визгом: — Мы что, арестованные?!

Ему не ответили. И эта тишина, наступившая после его визга, показалась ему страшной. Он пошатнулся и сел на нары. Молчание продолжалось с минуту. Слышно было только хриплое дыхание Пятакова, следившего за всем этим с неподдельным интересом.

— Да что же это?! — вновь закричал толстячок. — Это же беззаконие!

Ледзинская поморщилась.

— Перестаньте истерики закатывать, — сказала она. — Пока еще не арестованные…

— Вот именно! — выкрикнул толстячок.

— Не перебивайте, — сказала Ледзинская. — Арестовать я вас не могу. Поэтому вы не арестованные, а пока только задержанные… На берег сходит… вот он, — неожиданно для всех, в том числе и для себя, указала Ледзинская на Пятакова.

— Что? — шепотом спросил толстячок.

Ледзинская посмотрела на участкового инспектора. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, и теперь жалела об этом. Наверное, участковый не станет отменять ее распоряжение, не станет показывать перед всеми, что она растерялась, просто растерялась, но тогда ему придется и самому идти на берег, а ее оставить с двумя браконьерами. Ох, влезла куда не надо, — подумала Ледзинская.

Но Цветков вдруг одобрительно кивнул.

— Давай топай, — сказал он Пятакову.

В первый раз за все время пребывания на участке у Ледзинской было хорошее настроение.

— Он — тоже? — спросил толстячок, тыкая пальцем в сторону Пятакова.

— Что?

— Задержанный?

— Да.

— Тогда почему ему можно, а мне нельзя? Вы что, ему больше доверяете? Или он ваш родственник?

— Ему доверяю, — сказал участковый. — Про него я знаю, что он хулиган. А про вас я ничего еще не знаю.

Пятаков хмыкнул и смутился, как от похвалы.

— Ладно, — сказал он. — Фонарик-то дадите?

Ледзинская протянула ему фонарик.

— Пошел, — сказал Пятаков.

Толстячок проводил его взглядом.

— Погоди! — бросился вдруг вслед за Пятаковым. — Я скажу только где взять! — скороговоркой сообщил участковому. И исчез за дверью.

Цветков понял, что тот действительно вернется, хотя и догадывался, что выбежал толстячок неспроста. Пусть договаривается на свою шею, подумал лейтенант. Затем взглянул на часы.

Дверь заскрипела. В проеме, тяжело отдуваясь, стоял толстячок.