35

Черная полоса воды, окаймленная белыми берегами, все расширялась и расширялась, и, когда они подошли совсем близко, так что стало видно всю ширину реки, участковый облегченно вздохнул: шуги не было. Снег и ветер стихли одновременно, сразу потеплело, но тучи не уходили.

К шлюпке, залепленной мокрым снегом, Цветков подошел первым, разрядил лежавшие на баке ружья и, скорее по милицейской привычке, нежели по срочной необходимости, спросил у подошедшего следом толстячка:

— Разрешение на «Белку» есть?

— Есть, — упавшим голосом ответил толстячок, решивший, что осмотром ружья и вопросом о разрешении начинается обыск. — Только не продленное, — добавил он еще тише. — Все времени не выберу зайти продлить…

— Не выберете, потому что вам его не продлят. Все нарезное оружие подлежит сдаче. Не относится только к охотникам-профессионалам.

— Зачем же тогда продавали? — спросил парень в энцефалитке. — Продали, а теперь отбирают…

— Продавали, когда тут три деревни было на весь округ. А теперь города. — Лейтенант обвел рукой вокруг себя, указывая на глухую прибрежную частину, на лиственницы противоположного берега и на черную воду Итья-Аха. — И не просто «отбирают», как вы говорите, а возвращают деньги. Вы повестку разве не получали? — обратился он к толстячку.

— Нет.

Врет, подумал Цветков.

— Но я сдам, — торопливо добавил толстячок, довольный, что милиционер пустился в объяснения и не полез под полубак. — Раз положено, так какой разговор…

— На месте разберемся, — сказал инспектор, сгреб с бака все три ружья и передал парню в энцефалитке. — Сложи-ка там в шлюпке. И портфели определи, — поднял с песка и протянул оба портфеля.

Если до этого толстячок еще сомневался, зачем милиционеры, идя на берег, взяли с собой портфели (может, у них там бумаги всякие, протоколы), то теперь стало ясно, что в город едут под конвоем, и, следовательно, опасность обнаружения мехов не только не снимается, но, напротив, увеличивается: уж в городе-то непременно обыщут. Пятаков, конечно, ничего не сделал. Когда он вошел утром без лейтенанта в балок, и толстячок, покосившись на спящую женщину-следователя, спросил, как с тем делом, Пятаков ничего не ответил. Значит, не спрятал, и стоит милиционеру открыть крышку багажника и запустить туда руку… Шкурки были уложены в целлофановые мешки и прикрыты двумя полушубками. Дурака сваляли, что стали делить их при Пятакове, подумал толстячок, лучше б не знал.

— Вы, товарищ лейтенант, с нами хотите поехать? — вежливо осведомился он.

— Нет, — помедлив, ответил участковый. — Вы — с нами поедете.

— Ha-a… вертолете?

— На шлюпке.

— A-а… вертолет как же?

— А вертолет без нас не пропадет. Долетит как-нибудь. Ну-ка вылезайте, — приказал он парню в энцефалитке, — столкнем. А ты давай залазь, Ольга Васильевна, — повернулся он к Ледзинской. — А потом ноги замочишь. Сапоги у тебя короткие.

— За бензином надо еще, — сказал сзади Пятаков.

— Где он?

— Вон, — махнул Пятаков в сторону склада ГСМ под обрывом. — Там наша, верней, ихняя, — указал на толстячка, — фляга стоит пустая. Дай мне шланг от бачка, — обратился он к парню в энцефалитке, который все стоял в шлюпке, принимая и отпуская, словно кладовщик, — я схожу накачаю.

Парень подал шланг, и Пятаков, волоча ноги по мокрому снегу, пошел к белым емкостям.

— Там же солярка должна быть, — усомнился Цветков.

— В емкостях — да, соляр, а в бочках — бензин, — пояснил парень в энцефалитке. — Для бензопил, видимо. Мы уж там бра… — осекся он, вспомнив, что рассказывает милиционеру, как воровали бензин.

— Он брал, — поправил толстячок, вытянув подбородок вслед Пятакову. — Мы тут ни при чем. И фляга не моя, — добавил он, вспомнив, что Пятаков указывал на него, как на владельца фляги.

— Фляга моя, — сказал парень в энцефалитке, с презрением покосившись на толстячка. Тот кивнул — справедливость была восстановлена.

Все надолго замолчали, глядя в сторону склада ГСМ, куда, не спеша, будто выбирая где ступить, шел, как по минному полю, Пятаков. Он сделал еще несколько шагов и, на ходу разматывая шланг, скрылся за грязно-белой емкостью.

— Коля, ты бы прогрел покамест двигатель, — обратился толстячок к парню в энцефалитке. Тот посмотрел на участкового и шагнул к мотору.

— Я сам, — остановил его лейтенант.

Парень остановился.

— Что — вы сами? — не понял толстячок.

— Сам прогрею.

— То есть вы… и поведете сами?

— Да.

— Любопытно, — сказал толстячок. — Выходит, мы с тобой и правда арестованные, — обратился он к парню в энцефалитке. — А наручников надевать не будете? — повернулся опять к Цветкову.

— Не болтайте глупостей, — сказала молчавшая до сих пор Ледзинская.

— Ну почему глупостей? — не унимался толстячок. — В наручниках не выплывем, коли шлюпка перевернется. А у нас столько народу, что немудрено. Вы ведь тоже поедете? — спросил он у Ледзинской.

Она не ответила.

— Тут и без наручников не выплывешь, — сказал парень в энцефалитке и поежился.

Пятаков показался из-за емкости, таща на плече почерневшую молочную флягу с бензином. Шланг он обмотнул вокруг локтя, но тот размотался и попал под ноги. Пятаков сбросил ношу, обвязал шланг вокруг пояса, вскинул с видимым усилием флягу и побрел еще более осторожно, чем шел туда, то и дело осклизаясь на мокром снегу.

На полпути он сильнее сгорбился и выглядел на белой равнине снежным человеком, раздобывшим где-то странный тяжелый предмет непонятного назначения.