Турции, тяжелую ответственность. Мы, коммунисты, будем до

конца верны пролетарскому интернационализму. Мы должны

разоблачать грязные авантюристические планы предателей на-

рода, беспощадно бороться против тех, кто готовится напасть

на друга турецкого народа — Советский Союз.

ОРЕЛ, ЗАКОВАННЫЙ В ЦЕПИ

Уже много дней мы с товарищем обсуждаем национальную

и крестьянскую проблемы Турции. Очевидно, под впечатле-

нием этих разговоров меня гложет сегодня необоримое жела-

ние — послушать оперу «Иван Сусанин». Я говорю об этом

товарищу. Он вздыхает, улыбается:

— Многого же ты хочешь! Я, например, согласен даже на

вальс Штрауса...

Снова идет дождь. Как низко нависли черные тучи! Ка-

жется, будто наступили сумерки. На дворике никого нет.

Я спускаюсь вниз, в камеру горцев. Сюда почти никогда не

проникает солнечный свет. Сегодня же здесь темно, как в

колодце. Дежурный зажигает висящие на стенах светильники.

Из пузырьков вытягиваются красные язычки. Арестанты сидят

на корточках на самом краю нар. Горцы почти всегда сидят

так. Сейчас они напоминают больших птиц, усевшихся на

скале. Гордый, орлиный взгляд... Когда они шевелятся, на

потолке, на стенах в красноватом свете коптилок колышутся

неясные тени, и кажется, будто это огромные птицы

расправляют крылья и вот-вот взлетят.

Я подхожу к крестьянину Шабану, присаживаюсь рядом

с ним на циновку из грубой овечьей шерсти. Этот крестьянин

любит нас не меньше, чем Большевик. Он сидит на корточках

в самом углу нар. У него очень резкие черты лица. Глаза

неподвижно устремлены на решетку узкого окошка, похожего

на щель бойницы. Монотонно и плавно он поет дестан:

У мечети я руки в крови обагрил,

У стены крепостной я врага сторожил,

По жандармам немало пуль я пустил...

Дестан длинный, и я его почти забыл.

— Скажи, Шабан, кто сложил этот дестан?

— Девушки нашей деревни про меня так пели.

Я слушаю его рассказ.

«Наша деревня на речке Фыртына стоит. От моря очень

далеко. Когда в этой горной деревушке мой дед поселился, не

знаю. В нашей деревне дворов пятьдесят — шестьдесят, а

разбросана так, что пяти домов рядом не увидишь. С землей у

нас очень туго. Поля на отвесных скалах. Наш клочок тоже

в горах. Кроме ячменя да кукурузы, ничего не родится. Все

заливные поля по речке у двоих — троих.

Было это два года назад, в начале весны. Эх!.. Я тогда

только из армии пришел. Забрали меня подорожный налог

отрабатывать — камень разбивать. Вернулся. В поле мы с женой

работали. Солнце уже опускалось. Вдруг издали слышу голос

отца. Потом он и сам показался. Рвет свою бороду, глаза

налились кровью. Мы остолбенели.

— Нурикоглу, это только кровью смывают, кровью! —

кричит.

— Что случилось? Говори скорей!

— Пришел сборщик налогов... И в этот раз не сможем

уплатить, говорю ему. Даже слушать не стал. Вошел в дом, выломал

котел. А штаны твоей жены на дверях мечети повесил.

«Другим в назидание». Шабан! Это дело только кровью смыть

можно, только кровью!

В голове у меня зазвенело, поле ушло из-под ног. Что

потом было? Толком не знаю. Помню только, как у дяди в доме

я набивал патроны за пазуху.

Погода вдруг изменилась. Видите, какая у нас здесь погода.

За один час дождь пройдет, ветер поднимется, потом снова

солнце откроется.

Мечеть стоит далеко от нашего дома. Темнеть уж начало,

вот точно как сейчас. Шел я — ничего не видел. Когда

подошел к мечети, дождь бил, как палками. Из комнаты под

молельней доносились голоса. Я подошел к окну. Первое, что

увидел, — на палке у очага штаны моей жены. Комната полна

народу. В голове у меня шумело: слов я не разбирал. Слышал

только смех нашего деревенского мироеда. Сборщик продавал

штаны, а ага набивал цену. Дождь хлестал плетьми. Голоса

мешались у меня в голове. Помню кто-то сказал:

— Не пристало это. Срам какой!

Ага смеялся.

Наконец все поднялись. Дверь мечети распахнулась.

Первым вышел сборщик. Я отступил назад, за камень, на который

гробы ставят. За сборщиком показался ага. Он держал в руках

штаны и громко смеялся. Как сейчас вижу только две

вспышки из дула моей винтовки — и всё...»

Глаза у Шабана расширились, горят. Он скрипит зубами.

— Обоих прикончил?

— Сборщик еще жил немного. С его слов судья и присудил

меня к смерти. А ага даже ахнуть не успел.

— Тебя сразу поймали?

— Не-е-т. Я в горах долго ходил. Дрался с жандармами.

Карательный отряд наш дом сжег. Отряда я не сумел собрать.

Не было у меня тогда товарищей. Вот если бы мне встретить

того курда, который спас меня от жандармов, когда я из армии

дезертировал и ранен был на реке Сахо! А один не воин... Сын

аги с жандармами засел на дороге. Я на их засаду напоролся.

Ранен был, не мог вырваться.

Шабан вздыхает. На ногах у него кандалы. Цепи

свешиваются с нар. Он сидит на корточках, совсем как орел,

закованный в цепи. Красные язычки светильников вытягиваются,

растут. В камере тяжелый, спертый воздух: запах грязных тел,

тряпья смешался с табачным дымом. Чахоточные арестанты

то и дело разражаются мучительным кашлем, харкают кровью.

РАССКАЗЫ ЗАКЛЮЧЕННЫХ

В ночной тишине под шум дождя товарищ рассказывает

мне о бунте курсантов военно-морской школы. Однажды

утром, когда на учебном судне сыграли подъем, курсанты не

поднялись с люлек. Они отказались от завтрака, не вышли на

занятия, а дежурного офицера заперли в каюте. Дело стало

принимать серьезный оборот. Явился капитан и приказал

выстроиться всем на палубе. Когда он спросил, чего хотят

курсанты, они растерялись. Кто говорит, — люльки обрываются,

кто говорит,— вилок, ножей нет. Только один не растерялся.

Сделал шаг вперед, отдал честь:

— Англичане и американцы без спроса пришли в нашу

страну. Так больше жить нельзя. Почему же вы даете нам

учебные винтовки без затворов?

Бунт закончился тем, что во время обеда каждому рядом

с тарелкой положили сразу по паре ложек, ножей и вилок, а с

тех, кто требовал оружия для борьбы с англо-американскими

интервентами, сорвали желтые пуговицы с якорями и сняли

мундиры (оставили только тельняшки). Под звуки горна им

выдали свидетельства «об увольнении с действительной

службы» и списали с корабля. Одним из этих изгнанных из флота

был и мой товарищ.

— У меня тогда еще молоко на губах не обсохло. Мне было

всего семнадцать лет, — говорит он.

Эту историю я слышу уж не знаю в который раз! В тюрьме

даже неразговорчивые люди по нескольку раз рассказывают

друг другу о своей жизни. Некоторые так часто повторяют свои

рассказы, что они запоминаются наизусть.

Много интересных историй услышали мы в тюрьме от

своих товарищей-коммунистов. Это целая воспитательная

литература! По ней знакомишься с образцами смелости,

находчивости, хладнокровия, дисциплинированности, отваги,

инициативы — качеств, столь необходимых каждому коммунисту.

Перескажу несколько за поленившихся мне историй.

«БЕЛЫЙ ПОЕЗД»

...В день Первого мая на улицах в городах запрещено

появляться вместе даже трем рабочим. Полиция, жандармерия,

воинские части приводятся в боевую готовность. В

пригородах, на полях, пустырях - там, гд-e могут проходить собрания

рабочих, — устраиваются военные маневры.

Однажды в Адане утром Первого мая, в час, когда

меняются смены, на фабриках зазвонили телефоны:

— Прибывает «Белый поезд»! Президент едет! Давайте