Затем поднимается прокурор. Непрестанно оглядываясь на

публику, он говорит, скорчив недовольную мину:

— Ввиду того, что разбираемое дело имеет отношение к

внутренней и внешней политике правительства... в интересах

сохранения спокойствия и порядка,., требую, чтобы дело

рассматривалось в закрытом заседании.

Мы с товарищем одновременно вскакиваем со скамьи.

Говорим разом:

— Прокурор хочет скрыть от народа правду... Пусть народ

знает, чего мы хотим и что мы сделали. Мы в любой момент

готовы отчитаться перед народом. Очевидно, прокурор боится

правды. Мы заявляем, что если наше дело будет

рассматриваться за закрытой дверью, то в ответ на этот произвол мы

откажемся отвечать на вопросы суда!.. Мы требуем, чтобы

наше заявление было занесено в протокол!

Из публики раздаются голоса:

— Господин председатель! Мы тоже хотим послушать!

— В чем их вина?

— Это несправедливо!

Председатель что-то шепчет на ухо сначала одному члену

суда, потом другому. Оба утвердительно кивают головами.

— Рассмотрение дела переносится,— объявляет он.

Нас выводят из здания суда. Толпа идет за нами до ворот

тюрьмы. Старый крестьянин протягивает нам корзиночку е

фруктами. Жандармский офицер бросает на него свирепый

взгляд. До сих пор еще помню я вкус свежих фруктов,

которыми тогда от чистого сердца угостил нас простой,

незнакомый нам турецкий крестьянин.

НАРСУД ПРЕДЪЯВИТ СВОИ СЧЕТ

Полночь. На стене мигает тусклый светильник. Тюрьма

затихла. Заключенные спят. Мы охотимся на клопов.

Но вот до нашего слуха доносятся нечеловеческие крики.

Это «снимают показания» в подвале жандармского участка,

находящегося рядом с тюрьмой. Постепенно крик переходит

в стон, становится все глуше и глуше. Слышатся удары палок

и ругательства. Перед рассветом все стихает. Звучат только

резкие свистки. Это часовые охраны перекликаются между

собой.

Крики истязуемых и отборную ругань жандармов мы

слышим постоянно. Почти все, кто попадает в тюрьму из

полицейских или жандармских участков, покрыты ранами и

кровоподтеками.

Зверская политика насилия над народом продолжается

в Турции уже сотни лет. Кемалисты, придя к власти,

перещеголяли в этом даже кровавых султанов. Они выступают как

самые оголтелые шовинисты, подвергают национальные

меньшинства насильственной тюркизации. Кемалисты выселяют

из родных мест лазов, организуют массовые убийства курдов,

вырезают армян. Уже уничтожено много сотен тысяч курдов.

Тысячи курдских деревень сожжены и разрушены. Чтобы

скрыть следы своих преступлений, анкарские правители

объявили запретными районы, где были расположены эти

деревни.

Разделив страну на семь «генеральных инспекций»—

«гау»,- они назначили гаулейтером Курдистана Ибрагима

Талига. Долгое время он был там полным хозяином. Его

карательные отряды рыскали по всему краю. Я в числе других

коммунистов был заключен тогда в одну из крепостей,

входивших во владения Талига. Ежедневно оттуда партиями

увозили арестованных курдов и расстреливали на обрывистом

берегу Тигра. Потом жандармы торговали в тюрьме

шелковыми расшитыми поясами расстрелянных курдских юношей.

Помню, однажды в соседнюю камеру принесли молодого

курда. Ему было лет двадцать. Рассказывали, что в боях с

карательными отрядами он убил нескольких офицеров.

Жандармы пытали его много дней, жгли раскаленными

шомполами, но не добились от него ни слова. Тело юноши было

сплошной раной, оно гноилось, по нему ползали черви. Несколько

дней, крепко стиснув зубы, молодой курд боролся со смертью.

Он беспрерывно повторял лишь одно слово:

— Месть... Месть... Месть!

Пытки, которым подвергают коммунистов в застенках

охранки, в жандармских участках и тюрьмах, приводят в

содрогание даже видавших виды людей. Турецкая полиция

сочетает зверства янычар с изощренными истязаниями

гестаповцев. Людей на долгие месяцы сажают в темные, сырые

подвалы, пытают жаждой и бессонницей, бьют палками по

пяткам, вырывают щипцами куски мяса, гасят в ранах

сигареты, кладут подмышки горячие яйца, подвешивают за волосы

к потолку, выламывают суставы, вырывают ногти, распинают

на крестах, подвешивают за руки в камерах-гробах и ставят

перед глазами 500-свечовую лампу, в зимние морозы обливают

холодной водой. Иногда эти пытки продолжаются месяцами.

Об убитых и замученных во время пыток коммунистах

полиция сообщает:

— Убит при попытке к бегству.

— Выбросился из окна.

— Покончил с собой.

— Сошел с ума.

Так именно полиция пыталась скрыть убийство

замученного в стамбульской охранке члена Центрального комитета

Коммунистической партии Турции Аббаса, комсомольца Ха-

сана, студента Басры, задушенного в аданской тюрьме

учителя Хайдара, измирского моряка Юсуфа, зонгулдакского

шахтера Зия и скольких; скольких еще!

Анкарские палачи могут врать сколько угодно, но

турецкий народ знает, кто утопил в Черном море основателя

Коммунистической партии Турции Мустафу Субхи. Он знает, кто

повесил крестьянина-коммуниста Месуда, кто убил рабочего

Аббаса. Пробьет час исторического возмездия, и народ

предъявит свой счет палачам!

БОЛЬШЕВИК

Через несколько дней после судебного заседания, во время

утреннего обхода в нашей камере вдруг появляются

начальник тюрьмы и старший жандармский офицер. Они объявляют,

что мы можем выходить на прогулку во двор вместе с другими

арестантами, велят открыть дверь камеры и, не глядя на нас,

выходят. Мы решаем, что это неспроста, тут какая-то ловушка.

Нас, коммунистов, всегда содержат в строгой изоляции от

других арестантов. Не удивительно поэтому, что у нас

появляется настороженность.

Позже мы узнали, какую западню нам готовила охранка:

она хотела прикончить нас руками уголовников.

...Дует легкий морской ветерок. Лодки лазов под

открытыми парусами выходят в море. Временами нам кажется, что

мы только встали на якорь в этой тюрьме. Мы дышим свежим

воздухом. Я лежу на террасе, свесив ноги. Мой товарищ

растянулся рядом со мной. Из камеры, продирая глаза, выходит

Большевик. Расчесывая пятерней черные волосы, он не спеша

подходит к нам.

— Ну что. Большевик, трешь глаза?

— Разве поспишь тут, когда эти кофейщики орут, как

ишаки! Чай пили?

— Садись. Сегодня вместе чай пьем, Большевик?

— Ладно.

— Однако тебе умыться не мешало бы!

— Потом умоюсь. Только посижу немножко, К вам ведь

все время никого не подпускали - карантин!

Он садится между нами и тоже свешивает ноги с террасы.

Берет протянутую моим товарищем сигарету и глубоко

затягивается.

— Почему тебя Большевиком прозвали?

— Здесь сидел один. Он своего соседа за вершок земли на

меже задушил. Я его звал Душителем бедняка, а он меня

Большевиком прозвал.

— За что же ты сидишь? Сколько тебе дали?

— За убийство. Присужден к смертной казни, но по

молодости помилован.

— Кого же ты убил?

— Одного проклятого агу с нашего берега. Лодки,

виноградники, апельсиновые рощи — все в округе принадлежит ему.

— Ого! За что ж убил?

— Долгая история. Убил, и черт с ним! Погодите, я сейчас

чай принесу.

Большевик вскакивает и, спускаясь по лестнице, кричит:

— Карачалы! Три чашки чаю!

На мощеном камнем дворике шуршат шаги: туда —

обратно, туда—обратно. Глухо раздаются голоса в этом каменном

колодце.

Мы пьем чай и беседуем с Большевиком.