как не было ни тьмы, ни вод, ни тверди.
Витал над сутью абрис юной смерти,
но, оставаясь им неизречён,
не находил ни смысла, ни объёма.
И было всё.
И не было.
Геномы
начальные плела его рука,
но разрушала разом нити связи —
для тёплой глубины первичной грязи
не вызрело и времени пока.
Он был один.
Он был един, но полон
всем, что и сам до срока не назвал,
и то, что скоро сбудется глаголом,
росло в нём, как прибрежный чернотал,
как дикий виноград,
как ежевика,
как морула, делящаяся на
касание божественного мига
и приближенье жизненного дна.
Он нёс меня, но застывал, немея,
он колебался,
он шептал, что-де я
немыслима и в целом неверна.
Но срок пришёл,
и я пришла — идея
набухшего вселенского зерна.
ГЛИНА
Позиция глины — терпение и покорность,
готовность влажная для воплощенья в форму
критской ли амфоры с длинным изящным горлом
Кем ты проснёшься — решает каприз секундный,
нервные пальцы уставшего демиурга.
Собственно, о категориях ранга чуда
мне рассуждать ли?
Обуженным переулком
мысль моя пробирается, в мелкотемье
падая всякий раз, лишь поманит сущность
замысла, непознаваемого, как время,
замысла первого, чья безграничность душит.
Вязкой средой исполнясь, молись же, глина,
чтобы творец согрел перед лепкой пальцы
и воплотил тебя маленьким панголином,
нежную мякоть спрятав под крепкий панцирь.
Будешь бродить себе по цветущей сельве,
даже не зная, что обитаешь в преддверье рая,
а не, из света выйдя, сражаться с тенью
и подавлять потребность сорваться с края.
Чтобы разбился заговорённый голем,
мало упасть, нужно после ещё подняться
и зашагать по землям недоброй воли,
не вспоминая об окрылённом братстве.
Только, я знаю, глина, придёшь ты вскоре
малым подобием и, не постигнув сути,
выполнишь должное, чтоб затеряться в хоре
сонма подобий прочих.
Чем дальше люди
в пропасть уходят, от замысла отдаляясь,
тем всё сильнее нравятся панголины:
ящеры робкие — тихая божья шалость.
Впрочем, кто знает?
Молись же усердней, глина.
ВДОХНИ
И как из темноты не изъять свет,
и как из тишины не извлечь звук,
так и от бытия не отделить смерть,
поскольку бытия, как и смерти, нет.
Есть влажная глина, гончарный круг,
мерное вращение, нога на педали,
рука, вспорхнувшая на плечо,
любящий взгляд, и едва ли
нужно что-либо ещё...
Разве что тихий вечер, горчинка винная
в глиняной кружке, сыр со слезой,
новая книга, прочтённая наполовину, и
ходики, ухающие совой,
мотыльки, принимающие свечение,
ночь, и над ночью огни —
плавно текущие над головой
реки небесные, звёздные ильмени,
и новый сосуд, ждущий одушевления.
Вдохни...
НЕ АПОКРИФ
Когда время ещё дремало в плотном коконе небытия,
и твердь претерпевала терраформические процессы,
у Создателя уже были любимые люди — не ты и не я,
а взлелеянные из жёлтой глины единственного замеса.
Не знаю, зачем Он, слепив их по образу и подобию своему,
дал чуткие пальцы, большие глаза, но слепые души —
признаться, я в древности этой многого не пойму,
но речь не о ней, конечно.
Он ждал.
Он слушал,
как медленно в них прорастает поющий звук —
предвестник неловкого, как всё, что впервые, слова.
Плод созревал, но до его рождения им вполне хватало и рук
для познания мира, положенного в основу.
Ладони текли по округлостям — обретали устойчивость горы;
пропадали во впадинах — те наливались теплом и влагой.
Люди творили так, как это делают дети, ещё не открывшие горя:
не зная боли, стыда не ведая, а также страха первого шага.
Женщина воспаряла, лицом сияя — тяжелели глаза мужчины.
Тянулась Вселенная, раздвигая начертанные границы,
у элементарных частиц обнаружились полуцелые спины —
и мир содрогнулся, и звук не замедлил родиться.
И был он таким: вместившимся в один-единственный слог,
тесным, как грех, и тяжёлым, как урановый атом —
«йа-а-а...». И слово — «я». И после — «бо-о-ог...»
И время проснулось, и смерть проснулась, а Бог — заплакал.
ОТ ЛИЛИТ
...А дела всё такие же — тишь да гладь,
лишь когда-никогда переблуда-ветер
листья жухлые в смерче ручном повертит
да на стылую землю уронит спать.
...А живу ничего — ничего, и ладно.
Всякой новости срок, да не всякой рад.
Облетает и хохлится райский сад;
уводимые в зиму инстинктом стадным,
змеи жмутся к корням, открывая сны,
что черны и бездонны — но что мне змеи?
Им воздастся по лету, тебе — по вере,
ну, а мне остается лишь спорить с Ним.
...А что Он?
Он всё так же — везде и всюду,
как вселенная, полон, как сердце, пуст.
Вон, в грядущем вселился в горящий куст,
и твой дальний, но кровный, поверил в чудо.
...А меня... нет, никто.
И с детьми не вышло.
Да и я никого.
Ни к чему теперь.
Бесконечный мой век разделяет зверь —
белоснежный, яростный и неслышный —
я зову его Время.
...Приветы Еве,
многочисленным чадам и домочадцам.
С пожеланьем плодиться и размножаться,
населять и наследовать —
без обид, не твоя и ничья, но останусь первой,
демоница, заноза твоя,
Лилит.
ПОЗДНЕЭДЕМСКОЕ
Вот так бы сидеть в облетающем вечном саду,
из глиняной кружки пить звёзды, упавшие в воду,
на пальце держать мотылька, а под крыльями — воздух
и слушать, как в почве бессонной деревья растут:
из света — во тьму, от означенных — к ненаречённым,
корнями голодными — к чистым источникам вод,
чтоб горечью горнего знания полнился плод
и дерево к небу тянулось макушкой зелёной.
Однако, всё в плане...
Блаженство уходит.
Тревожится сад.
Упругий живот согревается тёплой ладонью,
и зреют овальные клетки для будущей двойни,
и яблоко зреет,
и время...
Наивные спят.
САД
Я сад, не желающий плодоносить,
поэтому больше не будет яблок.
Но в почве вьётся упрямо сныть,
на ветке рюмит кочевник-зяблик,
и чешут букашки к весне бока
под жёсткой корою, ломая панцирь,
и дарят приблудные облака
тягучую ласку дождящих пальцев —
и жизнь не уходит, и я живу,
уже не ища ни любви, ни сути.