Все может быть... Впрочем, это все не так уж страшно... Он заказал еще одно фисташковое мороженое и с удовольствием стал его есть, глядя на звезды.

Дома от окна к окну ходила бабушка, то и дело вздыхая:

— Элен... Элен еще не воротилась... А ведь утром был дождь... но мадемуазель Роз воспитывает ее на французский манер... «На французский манер, — с ненавистью думала она, — ребенок сляжет из-за этих сквозняков, из-за распахнутых окон».

Ах, как она ненавидела мадемуазель Роз!.. Ненависть переполняла ее сердце... Она скрывала ее от самой себя, говоря:

— Эти гувернантки, эти иностранки неспособны любить ребенка так, как мы...

Элен шла молча, ей хотелось пить. Она мечтала о холодном молоке в старой синей кружке, которая ждала ее на краю умывальника в комнате. Как она жадно выпьет его, запрокинув голову, как почувствует нежный вкус ледяного молока на губах, во рту... В ее воображении холодный свет сияющей луны за окном сливался с наслаждением от утоления жажды. Вдруг, перед самым домом, она вспомнила найденную в комнате матери рубашку, разорванную, как черный фартук той школьницы... Ужасно обрадовавшись своему открытию, она невольно вскрикнула, схватила мадемуазель Роз за руку и, хитро смотря на нее своими блестящими карими глазами, с улыбкой сказала:

— Теперь я знаю. У нее есть любовники, да?

— Замолчи, сейчас же замолчи, — прошептала мадемуазель Роз.

«Она сразу поняла, о ком я говорю», — подумала Элен.

Радостно взвизгнув, она вскочила на старый пень и запела:

— Любовник!.. Любовник!.. У нее есть любовник! — И тут же капризно добавила, заметив, что в ее комнате зажегся свет: — Ах, как мне хочется пить! Мадемуазель Роз, дорогая мадемуазель Роз, ну почему мне нельзя мороженое?

Но мадемуазель Роз, погруженная в свои мысли, ничего не ответила.

Даже в жизни Элен иногда наступал праздник. Каждый год она с матерью и мадемуазель Роз ездила во Францию... Какое счастье вновь оказаться в Париже!.. Она так его любила!.. Теперь, когда Борис Кароль разбогател, его жена останавливалась в «Гранд-отеле», а Элен жила в скверном пансиончике за Нотр-Дам-де-Лоретт. Девочка подрастала, и ее следовало держать подальше от той жизни, которая нравилась матери. Мадам Кароль старалась сэкономить на проживании Элен и мадемуазель Роз, извлекая из ситуации и материальную выгоду. Но Элен была совершенно счастлива. В течение нескольких месяцев она жила как ее французские ровесники. Как же она завидовала им, неустанно наблюдала за ними! И почему она не родилась в одном из этих неприглядных тихих райончиков, где все дома похожи один на другой? Родиться и вырасти в Париже... Быть дома... Не встречаться каждое утро с матерью в Булонском лесу, чтобы медленно пройтись с ней по аллее Акаций (выполнив эту обязанность, Белла Кароль считала, что имеет право забыть о дочери до завтрашнего дня, за исключением тех случаев, когда та серьезно заболевала). Не видеть, как она, в вуали с мушками, закрывающей лицо, разодетая по моде той поры в ирландский жакет и тянущиеся по опавшим листьям юбки, вышагивает, будто разукрашенная лошадь в похоронной процессии, пока в конце аллеи ее поджидает аргентинец с кожей цвета сигары... Не трястись пять дней в поезде, чтобы снова вернуться в ту варварскую страну, которую она не могла считать своей, потому что говорила по-французски лучше, чем по-русски, потому что ее волосы не были забраны в тугие косички, а уложены в кудри, и платья сшиты по парижской моде... Или хотя бы быть дочкой того лавочника возле Лионского вокзала, с розовыми, как редиски, щеками, носить черный фартук и спрашивать у матери:

— Мама, где тетради в клеточку за один су?

Просто быть той девочкой...

— Элен, держись прямо.

«Вот черт!»

Если бы только ее звали Жанна Фурнье, или Лулу Массар, или Анриетта Дюран, именем, которое легко понять, легко запомнить... Нет, она не походила на других... Не очень... А как жаль!.. И все-таки... Ее жизнь была ярче, интереснее, чем жизнь других детей... Она столько всего знала! Она повидала столько разных стран... Порою ей казалось, что в ее теле уживались две разные души... Элен была еще маленькой девочкой, но у нее уже столько воспоминаний, что она легко могла понять значение взрослого слова «опыт»... Иногда при мысли об этом ее охватывала какая-то пьянящая радость. Она шагала в красноватых сумерках, наступающих в Париже в шесть часов вечера, когда по улицам растекается мягкий свет, держала за руку мадемуазель Роз, смотрела в лица прохожим, придумывала им имена, воображала их прошлую жизнь, кого они любят, что ненавидят... И хвасталась про себя: «Вот в России люди бы не поняли их языка, не узнали бы, что думает торговец, кучер, крестьянин... А я знаю... Я понимаю и тех и других... пусть они толкают меня... Я путаюсь у них под ногами, пытаясь поймать свой мячик. А они думают: “Эти дети просто несносны”, но я-то умнее, я повидала больше, чем они за всю их длинную скучную жизнь...»

С этими мыслями она смотрела на рождественские витрины большого магазина и снова с тоской в сердце представляла себе парижскую семью, их квартирку, рождественскую елку под фарфоровой люстрой...

Элен взрослела. Ее тело менялось, теряя свою детскую крепость; ноги и руки постепенно становились худощавыми, хрупкими; красивый розовый румянец исчезал, лицо бледнело, подбородок стал длиннее, а глаза провалились.

В последнюю зиму перед началом войны ей исполнилось двенадцать. Тогда она жила в Ницце, отец должен был приехать за ними из Сибири, чтобы увезти в Петербург.

В тот год в Ницце Элен впервые без презрительного равнодушия слушала ласковый, романтичный шум моря, итальянские романсы, слова «любовник», «любовь»... Ночи были теплыми, в воздухе витал чудесный аромат... Она была в том возрасте, когда девочки внезапно просыпаются по ночам с выпрыгивающим из груди сердцем, сжимают дрожащими руками плоскую грудь под вышитой ночной рубашкой и думают: «В такой-то день мне исполнится пятнадцать лет, шестнадцать лет... В такой-то день я стану женщиной...»

Борис Кароль приехал в Ниццу мартовским утром. Отец останется в ее памяти таким, каким она увидела его в тот день: окрепшим, смуглым, с ярко-красным ртом. Когда он наклонился к ней, она приложила свои губы к его шершавой щеке и вмиг почувствовала, как любовь наполнила ее сердце такой острой радостью, что ей стало больно и тревожно. Бросив мадемуазель Роз, Элен повисла на руке отца. Он улыбнулся ей. Когда он смеялся, его лицо освещалось каким-то плутовским огоньком. Она с нежностью поцеловала красивую смуглую руку с ногтями такой же формы, как у нее. Вскоре раздался пронзительный и грустный гудок уходящего поезда, словно мелодия, которая отныне всегда будет звучать во время кратких появлений отца в жизни Элен. Тут же начался разговор, который был для нее пустым набором звуков — слова в нем заменяли цифры, с этой минуты они останутся для нее лишь цифрами, хотя их отзвуки будут сопровождать ее, пока смерть навеки не сомкнет губы отца.

— Миллионы, миллионы, акции... акции банка «Шелл», акции «Де Бирс», купили за двадцать пять, продали за девяносто...

Плавно покачивая бедрами, мимо них прошла девушка с полной корзиной серебристой рыбы на голове:

— Sardini! Belli sardini!

На каждом «i» она своим тонким голосом издавала стонущий пронзительный, как крик морской птицы, звук.

— ...Я спекулировал... Он спекулировал...

Только позвякивали колокольчики взятой напрокат коляски; лошадь трясла длинными ушами над соломенной шляпой в форме конуса; кучер губами теребил цветок.

— Я выиграл... я проиграл... Я снова выиграл... Деньги, акции...

— Медь, серебряные рудники, золотые прииски... фосфаты... миллионы, миллионы, миллионы...

После того как Кароль пообедал и переоделся, Элен увязалась с ним на прогулку. Они молча прошли Английскую набережную. О чем им было разговаривать? Кароля интересовали только деньги, секреты выигрыша и дела, а Элен была еще несмышленым ребенком и с обожанием смотрела на него.