«Он поднял руку на солдат», — равнодушно ответил Твирин.

«И потом, разве мы не на одной стороне с равнинными таврами? В борьбе с Четвёртым-то Патриархатом? У них тут свой интерес, у нас свой, но почему бы нам друг другу не помочь? Ну или хотя бы не мешать. Не мешать ты можешь?»

«За преступление против Охраны Петерберга нужно призывать к ответу».

Гныщевич скорчил гримасу.

«Non, милый Твирин, это упрощённый взгляд на вещи. Что нужно, ce qu’il faut, так это следить, чтобы затраты компенсировались прибылями. Вот пойдёшь ты Хтоя Глотку сейчас ловить. Думаешь, тавры его не укроют? Думаешь, наши, городские тавры салом заплыли и нож удержать не смогут? Если повезёт, припрячут его так, что и в закрытом городе не сыщешь, только дураком тебя выставят. А нет — сколько ты ещё солдат за свой ответ потратить готов?»

Это Гныщевич врал — сомневался он, что городские тавры так уж против солдат сильны, да и не имел представления, захотят ли они вообще Хтоя Глотку прятать. Цой Ночка своё сытое промежуточное положение любит, ему шибко принимать чью-то сторону не с руки.

Врал, да не врал. Твирин после расстрела пришёл в себя, перестал казаться бельмом на солдатском глазу, но в том-то и было дело. Ни минуты Гныщевич не сомневался, что сложит Твирин за пресловутый «ответ» пол-Охраны Петерберга под таврские кожаные сапоженьки. Или под чьи угодно другие.

А Охрана Петерберга была отчасти и Гныщевича. И потом, Твирин же хороший мальчишка — решительный до шельмочек, смелый, а главное… Passez-moi l'expression? Чуткий. Замкнутый, но чуткий — или, вернее, чующий, что под носом творится. Наверняка без головы, на одном только инстинкте, но это тоже по-своему талант. Знал ведь, чем солдат приворожить.

Но, как всё те же собаки да волки, от вони городской он слегка ослеп, и это желание непременно покарать Хтоя Глотку тоже из слепоты было. И очень Гныщевичу захотелось мальчишку на путь истинный вернуть, чтоб не растерял награбленное.

Мальчишка благих намерений не понял, но в конечном итоге позволил Гныщевичу «предварительно» разобраться самому. Préliminairement! Что он, европейская комиссия, предварительные проверки проводить?

А впрочем, и то дело.

«У тебя, mon garçon, нет перспективы, — поведал ему Гныщевич, совсем уж намереваясь уходить. — Соображения у тебя нет. Но ты мне нравишься. Дарю тебе по такому поводу подарок. Ты хоть знаешь, что когда хэра Штерца стреляли, он не был уже действующим наместником?»

Твирин не побледнел — куда уж! — но вперился в Гныщевича с надрывом.

«Уж потрудись мне поверить. Замена ему прибыла… когда? А вот дня через три, как мы хэра Штерца арестовали. Мсье Армавю, из самой Франции. Сидит под арестом в Алмазах. И я знаю это наверняка, поскольку сам его туда и проводил. Слышишь, Твирин? Ты меня пойми верно — я у тебя твоего не отбираю. Но за будущностью ты не следишь, если о таком précédent не знаешь. Смотришь внутрь казарм, когда надо на обе стороны. Это я тебе по-дружески говорю».

«Ему место не в доме господина Солосье, а под настоящим арестом, — отрезал Твирин. — В казармах».

Гныщевич нарочито всплеснул руками:

«И наглядно подтверждаешь мои слова. Хоть к нему солдат не посылай — хэр Ройш тебя съест».

Солдат Твирин не послал, но на следующий же день Гныщевич с Плетью сами переместили мсье Армавю из Алмазов в казармы — в затхлые и промёрзшие недра йорбовской Западной части, где новый наместник и сгинул. Выглядел он, кстати, для арестанта чрезвычайно цветуще. Мылся явно каждый день, кушать изволил отменно. Но рта не разевал — видать, из-за здоровенного синячины на скуле.

«По-французски лепетать вздумал, — с усмешкой пояснил господин Солосье. — А ведь я ему говорил: в этом доме что угодно можно, но по-французски болтать запрещено».

Выстроив солдат караулом у дверей Алмазов, Гныщевич тоже усмехнулся. К нему господин Солосье претензий никогда не предъявлял. Это можно было бы счесть знаком того, что не считает он гныщевичевский французский достаточно французским, но куда приятнее было предполагать свою исключительность.

— Ждать здесь.

Мсье Армавю чах и сох без своих costumes exquises, но Гныщевич, конечно, не пошёл бы за ними — тем паче самолично, — когда б не ещё одно дельце. То самое, за которое столь бесславно полегли трое солдат.

— Вы зря, monsieur Солосье, отказываетесь от охраны, — дружественно обратился Гныщевич к хозяину, открывшему ему дверь. — Общественного же значения дом у вас, да и посмотрите, как красиво они стоят.

— Что ваши солдаты против моих поваров, — ухмыльнулся господин Солосье, пропуская его внутрь. Внутри не наблюдалось никакого движения, что было весьма кстати. Мельком приподняв шляпу, Гныщевич направился на второй этаж — в маленькую комнатку прямиком под голубятней, где обретался до недавних пор мсье Армавю.

Сегодня в ней обретался хэр Ройш. Растянув в длинных пальцах рулончик бумаги, он кропотливо листал томик Фрайда и переписывал зашифрованное набело.

— Не следовало приводить с собой солдат, — недовольно заметил хэр Ройш, не спеша отрываться от гадания на голубях. — Благодаря тебе весь город знает, что здесь находится штаб Временного Расстрельного Комитета, а то и Комитета Революционного.

— А то и ты, — фыркнул Гныщевич. — С каких это пор ты мне тыкаешь?

— Потому что иначе ты будешь издеваться над тем, что я тебе выкаю, — хэр Ройш с сожалением отложил перо и потянулся. — Я был бы рад остаться в собственном особняке, но переучить голубей невозможно — прилетают они только в Алмазы, увы, а перспектива носить послания Золотца по улицам меня не слишком прельщает. Лучше, хе-хе, разобраться кулуарно.

Гныщевич, ухватившийся уже было за один из наместнических баулов, отнял руки и внимательно всмотрелся в хэра Ройша. Хехеканье — это что-то новенькое, voilà quelque chose de nouveau!

Ещё до дня расстрела — с кончины хэрхэра Ройша и, соответственно, хэрройшевской полной и окончательной реабилитации — последний вернулся в родной дом. Гныщевич не вникал, но юный любитель голубей будто бы выковырял откуда-то свою едва живую от страха мамашу, отвёл ей комнатушку в уголке и назначил остатки особняка безраздельной сферой своего влияния. Кухарок каких-то поувольнял. В общем, дал развернуться тяге к самоуправству.

Оттого, видать, что-то в нём и переменилось. Появилась старческая тяжесть — со смертью папаши, что ли, по наследству перешла? Хэр Ройш ведь был из тех дряблых и скучных людей, которые получают удовольствие от всяческих диких мелочей — вот от расшифровки голубя, к примеру.

А сейчас не получал, это было заметно.

Гныщевич себе хэром Ройшем голову не забивал, у него для головы другого содержимого хватало, но само собой подумалось: ну и pourquoi тогда? И хехеканье это.

— Я пришёл за наместническим барахлом, — сообщил Гныщевич. — Тебе пора сменить деятельность. Отрывай зад и помогай.

— Уволь, — снисходительно махнул ладонью хэр Ройш. — Ты Армавю Твирину отдал, тебе с нюансами и возиться.

— Отдал, — кивнул Гныщевич, возвращаясь к баулам. — Зачем ты вообще его от Твирина скрывал? Имеешь что-то против Временного Расстрельного Комитета?

— Очень сложно и неприятно играть в карты с тем, кто полагает, что всякий козырь нужно непременно сжечь как аморальное и оскорбительное явление.

— Тоже мне! Ты как будто меньше него расстрелов хотел.

— Расстрелов тех, кого не жалко. Уж тут-то ты меня лучше прочих понимаешь, — хэр Ройш вздохнул. — Ситуация с наместниками сложилась прекрасно, практически идеально. Нам необходимо было расстрелять крупную официальную фигуру, связанную с Европами, чтобы отчертиться от последних и подкрепить риторику графа Набедренных делом. Но при этом в действительности вы расстреляли лишь хэра Штерца, бывшего наместника. Это безусловная пощёчина Европам, но она вовсе не обязательно означает полный разрыв дипломатических отношений, в который пока что верят простые петербержцы. Мы удовлетворили общественный запрос и сохранили козырь на случай неблагоприятного развития событий. Зачем жертвовать такой удачей в угоду неуместному ражу Твирина?