«В землю предлагаете закопать, орхидеи на умиротворении выращивать?»

«На кой орхидеям умиротворение?»

«На кой? Вы, господин За’Бэй, на них в упор когда-нибудь смотрели?»

За’Бэй манёвру не поддался, всё равно свою линию прогнул. Пока гнул, вспомнил как раз, что есть у него хорошие ребята, аптекари, которые за шкатулку этих пилюль штаны последние продадут. Штаны продадут, а пилюль не купят — объясняли, что никто им, конечно, не продаст. Подотчётное это дело, следят строго, только и перепадает изредка по одной штуке, если какому знакомцу удастся не глотать. А они что-то вроде противоядия сочинить мечтают, чтоб мозги совсем уж не мариновались. И лекарство для тех, кто уже замаринован.

И не то чтоб За’Бэй так наукой интересовался, но как же не помочь, когда средство само в руки идёт? Да и людей, если вдуматься, жалко. Ну жалко ведь! Представишь, как оно под этой дрянью — и прямо жить не хочется на свете, где такое творят. Ребята-аптекари рассказывали, что от пилюль все чувства притупляются и мысли в голове бродят ме-едленно, будто не проснуться никак, а главное — сил ни на что нет, лишний раз со стула вставать не станешь. В самом деле выбирать будешь, что тебе важнее — по нужде сходить или еду на тарелку положить, а всё вместе за короткий срок никак не получится. Для подневольных это страшно совсем — горбатиться-то на работе надо и всё тут, а своей жизни за пределами уже никакой. И не изменишь положение, даже от хозяина сбежав, — как на новом месте-то без сил обустраиваться?

А это ещё только общий случай — когда пилюли профилактические, а не экстренные, и без осложнений обошлось. Про осложнения За’Бэй и думать не пытался.

Графу Набедренных предложение отдать пилюли тем, кто их в противоположных целях использует, пришлось по нраву. Нрав-то у него самый расчудесный, только, как уже было сказано, соображения иногда не хватает.

— И сколько пилюль по закону полагается тому, кто сбывает их из-под полы? — совершенно праздничным тоном поинтересовался Жорж за два поворота до Большого Скопнического. И как в нём только этот вечный праздник с осторожностью сочетается?

— Господин Солосье, — вздохнул хэр Ройш, — сбыт чего бы то ни было, кроме оружия, — это преступление не против Пакта о неагрессии, а следовательно, пилюли в качестве санкций тут были бы неуместны. Но если по сути, а не по форме, то вопрос ваш чрезвычайно уместен. Должен признать, я даже и не интересовался им никогда. Граф, вы сами осведомлены о санкциях за то, что собираетесь совершить?

— В европейской религиозной парадигме санкцией мне было бы причисление к лику святых, — ответил граф, не отвлекаясь слишком от изучения барельефов под самой крышей дома на другой стороне переулка. — Но это, вы правы, ужасающая перспектива.

— Куда бишь нам ехать? — засуетился Жорж, едва пританцовывать не начал. — Со Скопнического по Конной дороге до перекрёстка с Пассажирским?

— Чуть подальше даже, — кивнул За’Бэй.

— Сойдем раньше, в Гостиницах. Ну, у какого-нибудь кабака — там же вдоль дороги сплошь кабаки и трактиры для приезжих?

— Хотите путать следы через задний двор? — граф фыркнул. — У вас, мой друг, совершенно романное мышление.

— Не романное, а батюшкино, — ничуть не смутился Жорж. — Сами посудите: как мы будем выглядеть, если заедем дальше Пассажирского? Что приличным господам в трущобах понадобилось?

— Хождение в народ! — приосанился граф. — Впрочем, вы с вашим батюшкой традиционно правы, мой друг. Кабак так кабак. Я и запамятовал, что участок Конной дороги от Пассажирского до самых казарм теперь ещё пуще оберегают.

— А что стряслось? — если За’Бэй о том не слышал, граф либо сочиняет, либо узнал потому, что он граф, а это значит, дело серьёзное.

— Сезонная миграция тавров, — буднично отмахнулся тот. — Бегут в Латинскую Америку, возвращаются из Латинской Америки. И всё через нас.

— Разве ж не община их устраивает?

— Думаете, всякому равнинному тавру в общине рады? Южная Равнина по сей день, говорят, являет собой живой эпос, община же не отстаёт от социального прогресса. Трагический мировоззренческий разрыв! У соседа поинтересуйтесь.

— Да он о таврском не слишком охотно распространяется, если вглубь копать. Очень уж серьёзно относится, не буду ж я человеку прямо в душу лезть!

— У этого человека есть душа? — скривился хэр Ройш. — И, хуже того, в душе этого человека имеются сокровенные области?

До чего же надоели, сил нет.

— Вы меня извините, хэр Ройш, но вам-то мой сосед чем не угодил? Вы и не представлены, насколько я помню.

— К счастью.

— Давайте я буду считать, что это у вас сословные предрассудки взыграли. Они, к слову, излечимы.

— Считайте как вам угодно.

За’Бэя передёрнуло. Его сосед по общежитию — душевный парень, что они все понимают. И познакомились как в книжке, прямо в Порту — когда Гныщевич проводником ему вызвался быть. С таким азартом деньги тряс, привирая о ценах на каждом углу! Думал, За’Бэй росского не разумеет. А За’Бэй не только росский, он и науку гостей встречать с самого детства знает, в селе на полпути к знаменитому некрополю иначе никак. В первый же вечер не выдержал, расхохотался и на росский перешёл, рассказал и про рухнувшую с неба реставрацию родов, и про поступление в Академию — Гныщевич заинтересовался, а теперь вот соседи.

Хэру Ройшу, между прочим, только на пользу это бы знакомство пошло. Не из-за сословных предрассудков, конечно, а чтобы вблизи увидел, что всё в жизни возможно. Был портовый жулик, а с каждым днём всё крепче о перспективах новой жизни задумывается. Вот уж чем они с хэром Ройшем похожи до смешного.

— Ладно, забудем о соседе, — вроде отошёл За’Бэй. — Большой Скопнический, хэр Ройш. Последний шанс сбежать от нас, иначе в трущобы к аптекарям. Вы как?

— Если бы я намеревался покинуть вас, я бы сообщил об этом ранее, — сухо ответил хэр Ройш. Но он, конечно, врал. Небось фантазирует сейчас лихорадочно, что бы такое благородному семейству пропеть о своих прогулках до поздней ночи. Безумно, конечно, в высшем свете жизнь устроена: граф Набедренных со своими верфями тут на днях ходил спорить с Городским советом о каких-то очередных поправках к Морскому кодексу, а хэра Ройша дома до темноты ждут. И ведь ровесники.

В омнибусе он совсем сник — графу бесконечно строили глазки смешливые белошвейки, а хэр Ройш так громко завидовал, что неловко стало За’Бэю. За собственную руку на колене ближайшей белошвейки. Переоделся бы, раз завидует, всяко финансы позволяют любую блажь. На графа-то не сворачивать шею невозможно — он в любую слякоть то в белом, то в голубом, то в таком сером, который одновременно и белый, и голубой. Мерцает граф. И перчатки непременные, и волосы светлые шёлковой лентой чуть небрежно перехвачены. «Безупречность» это называется, ни одна белошвейка не устоит! А хэр Ройш длинный, коленки вон всё пристроить не может, чёрный ему и без того кислую физиономию зеленит, с волос яркость оттягивает. Тут кофейный нужен, да понежнее. Хотя За’Бэй с превеликим удовольствием посмотрел бы на хэра Ройша в настоящей росской шубе — и почему эти глупцы не носят шубы? За’Бэй похитил у графа отцовскую шубу в пол и до мая из неё вылезать не собирался, поскольку в тепло после первой зимы в этом городе он больше не верил.

Белошвейки, поминутно поправляя капоры, беззастенчиво щебетали графу о предмете своей работы, то бишь о дамском белье. Граф их некоторое время терпел, а потом осведомился, относится ли с их профессиональной точки зрения к категории «бельё» скопническая ряса. Зря он так, очаровательная была болтовня.

Сошли действительно у придорожного кабака, Жорж потребовал парижского чаю — горячей мешанины из коньяка и, собственно, чая, сваренного на лимонной цедре. Отругал хозяина за пропорции — в этом-то районе в первую очередь для иностранцев работает, а так бестолково ошибается. Под это дело ловко звякнул монетами хозяину в фартук и вполголоса попросил выпустить через кухню. За’Бэй и не знал, хохотать тут или аплодировать.