Граф Набедренных кивнул, Жорж вылупил глаза, а уж хэр-то Ройш ну такую физиономию скорчил, ну такую!

— И с какой целью вы вынуждаете нас трястись омнибусом? — осведомился он с видом человека, которого вознамерились непременно угостить крысиным помётом.

— А граф не рассказывал? — изумился За’Бэй. Ох уж этот граф!

За’Бэй ни минуты не сомневался, что Жорж вот им компанию составит. Потаращится, конечно, для порядка, тысячу раз переспросит, попробует убедить себя, что надо бы испугаться, — но в итоге (как обычно) плюнет и с превеликой радостью помчится. Но хэр-то Ройш!

Когда За’Бэй разглядел, что граф Набедренных выплывает на крыльцо Академии, беседуя с хэром Ройшем, он твёрдо уверился, что графу уже удалось неким немыслимым образом того соблазнить — не теперь же тратить время на уговоры, так и утро настанет.

— Виноват, — граф Набедренных безмятежно улыбнулся. — Это моя затея, и я надеялся сразить вас ей уже на месте. Но не мог предвидеть, что омнибус вас оскорбит.

Да ничего хэра Ройша не оскорбляет, это же ясно как день в стране с человеческой погодой.

— Если мы перестанем прикидываться колоннами Академии, — поспешил вмешаться За’Бэй, — то вполне успеем обернуться до полуночи.

Хэр Ройш сначала поджал губы, но потом всё-таки выдавил сквозь них что-то учтивое. Нелегко, наверное, с поджатыми губами этикет соблюдать.

За’Бэй, не дожидаясь остальных, нырнул под арку — всё равно до омнибуса кратчайшим путём ещё идти и идти. Как раз графу на объяснения хватит. Ну или не хватит — и все желающие дезертируют уже на Большом Скопническом.

Зря всё-таки граф хэра Ройша с собой поволочь вознамерился. Тот на самой невинной пьянке осенним листом трясётся — строгое у него, видать, семейство, потребностям юношества не сочувствующее. Ну то есть как «трясётся». Меленько, самым благовоспитанным образом, чтоб никто не прознал. А всё равно видно — пойди тут не увидь. В ноябре ещё граф впервые хэра Ройша на ужин пригласил, а тряска и к весне не прошла.

— Что самое обременительное в аристократическом бытии, господа? — раздалось за спиной у За’Бэя. — Несомненно, власть над судьбами человеческими.

За’Бэй только усмехнулся: наверняка хэр Ройш с графом не согласен, даже и назад смотреть не надо, чтоб знать, какую он сейчас мину скорчил.

— …И власть эта может скрываться под личинами как возвышенными, так и самыми омерзительными, но чаще выбирает такое сочетание одного с другим, от которого голова идёт кругом, — продолжал граф. — А поскольку головокружение для меня утомительно, я вечно предпочитаю отправить вызывающий его повод в долгий ящик. Вообразите, каково же было моё удивление, когда вверенные мне судьбы сами взмолились о мановении властной руки!

— Ещё бы они не взмолились, — бросил За’Бэй через плечо, но потом передумал, развернулся и двинулся спиной вперёд. — Это ж одуреть можно, если тот, кто обстоятельствами твоей жизни распоряжается, только оратории под нос насвистывает, а определённости не даёт.

— Каюсь, каюсь.

— Вы, граф, не кайтесь, вы пойдите и скажите: так и так, больше никаких пилюль.

Жорж открыл рот, хэр Ройш не уследил за бровями — соединить их сейчас в одну гримасу, получилась бы уморительная картина. Наверное, За’Бэй поторопился и композицию рассказу графа чуточку поломал, но в таком деле чем скорее разъяснишь, тем оно и лучше.

— Вы, граф, большой оригинал, — покачал Жорж своей игрушечной, в аккуратных кудряшках головой. Как есть комнатный пёсик, хоть на подушку усаживай.

— В связи с чем я хотел бы прямо сейчас прояснить для себя цель нашей прогулки, — хэр Ройш поддел носком сапога наледь, вновь укрывшую сегодня лужи. Кровный родственник он этим мартовским лужам — тоже не определился, имеется он уже на свете или пока рановато.

За’Бэй так и видел по лицу графа, что тот сейчас вновь ударится в поэзию. Поэзией пусть пассажиров омнибуса развлекает — те, даже если захотят, всё равно не прочуют, о чём разговор. А хэру Мартовской Луже надо бы без обиняков, а то сам за наледью спрячется, отковыривай его потом.

— Дело такое, — поперёк графа начал За’Бэй. — У графа есть выданные в срок пилюли для слуг и нет желания слуг ими угощать. А у меня есть приятели, которым от пилюль прок будет. Хорошие ребята, аптекари, чего-то там бодяжат против пилюль. Больше опытных образцов — выше шансы на успех, только образцы эти на дороге не валяются, всё-таки важным людям строго под роспись даются. Ну вот я и думаю их свести, графа-то с моими знакомыми аптекарями. И всё.

Хэр Мартовская Лужа вести прослушал с достоинством, на За’Бэя поглядел испытующе, помолчал-помолчал и обратился к графу:

— А мне-то думалось, вас лишь репертуар Филармонии и заботит.

— Жизнь ко мне безжалостна, — пожал плечами тот.

Между тем хэр Мартовская Лужа прозорлив чрезвычайно: одна лишь Филармония, один лишь грешный её репертуар!

Завернул как-то на ночь глядя За’Бэй к графу в особняк — идти было ближе с пьяных глаз. А граф засел себе в кабинете и недоумевает. Потому что как раз перед тем постучался к нему самый старый его лакей, спросил: ваше сиятельство, вы, конечно, извиняйте, но не пора ль пилюлями травиться?

Граф не понял. За’Бэй сначала тоже по пересказу не понял, но ему простительно, он-то и года в Росской Конфедерации не прожил.

Росская, конечно, Конфедерация — та ещё полоумная старуха. В местные законы поверить невозможно, а они чёрным по белому писаны и печатями заверены, вертись как хочешь. Изобрели когда-то в Европах пилюли против агрессии; не только, впрочем, пилюли, но и смеси газовые — преступников наказывать и бунты подавлять. Передали рецепты Четвёртому Патриархату, правительству Росской Конфедерации. С какими уж инструкциями — неведомо, но всяко не велели каждому в рот по пилюле класть в целях профилактики, как Четвёртый Патриархат в итоге сделал. Смертность сразу повысилась, рождаемость упала ниже просто некуда. Они ж экспериментальные, кому б в Европах в голову пришло, что ими целую страну накормят без разбора?

Потом сообразили, что творится, руками замахали и кинулись отменять. Отменили резко — сразу в нескольких городах волнения начались. То ли поэтому, то ли просто так совпало. Вроде бы даже смеси эти газовые где-то пришлось распылять. А в результате остановились на промежуточном варианте, который ни то ни сё: благородных и образованных больше не травят, только если набедокурят чего, а слугам, например, предписано с рук хозяина пилюлю есть — ту, которую раз в год дают. В тех Европах, где За’Бэй не бывал, слуг как огня боятся — а ну как удавят ночью подушкой? И рабочих, конечно, — вдруг бастовать примутся?

В Турции-Греции, по счастью, всё иначе, да и в остальных Европах давно уже лавочку с пилюлями прикрыли — здоровье населения дороже неагрессии оказалось. А Росская Конфедерация всё давится, хоть и избирательно. Вот, например, графу Набедренных на его многочисленных лакеев да на верфи отсыпали — как и положено, раз в год под роспись. В прошлый раз ещё его отец расписывался, ныне покойный, а теперь это самого графа головная боль.

И что он с ней сделал? Правильно, шкатулку с пилюлями на стол бросил, бумаг сверху понакидал и рад стараться. Аж кто-то из лакеев спрашивать пошёл, внятного распоряжения не дождавшись.

За’Бэй тогда к графу накрепко прицепился: вы, мол, или вправо, или влево. Плевали на пилюли — так объявите слугам, чего мурыжить. Боитесь — накормите уже и не стройте гуманиста. А сидеть на шкатулке и чаек в небе считать — худший выход, потому что не выход это вовсе, одно кокетство.

Граф его слушал, вино шампанское потягивал, улыбался невесть чему по своему обыкновению, а потом шкатулку открыл, повертел задумчиво и чуть шампанским вином туда не плеснул.

За’Бэй аж подпрыгнул, а граф только ресницами хлопает: «Не вы ль призывали немедля определиться?»

Непутёвый он всё-таки. Вроде немерено умища, а соображения — никакого. Но это ничего, с соображением и подсобить можно.

«Вы добром-то не разбрасывайтесь, граф, — отобрал шкатулку За’Бэй. — Сложно, вижу: всю жизнь богато живёте, о пользе думать не привыкли. А вы попробуйте, вдруг понравится».