– Ах, вы с детками? – изумилась она. – Вот это, как я понимаю, ваша дочка? А ты, малыш, кто?

– Гузынин Антон, улица академика Чицына, дом восемь, квартира двести двенадцать, – представился невозмутимый Антон. Римма Васильевна растерялась. Такого скорого и массового нашествия гостей она явно не ожидала.

– Собственно, я не к вам, а к мужу, – утешила ее Вика. – У меня так скверно сложились обстоятельства, что совершенно некуда деть ребенка. Отец, в конце концов, обязан принимать участие в воспитании дочери. А этот вот мальчик – ее сын.

Римма Васильевна снова смущенно покосилась на Антона. Потом она взяла Вику за рукав и отвела в сторонку.

– Я не уверена, но… – прошептала она. – Вы сходите сами в главный корпус, чтобы убедиться. Я их сегодня что-то не видела. То всюду бегают тут под елками, зарядку делают, приседают, извините, целуются. А сегодня тихо!

Неужели проклятой парочке снова удалось смыться? Вика обмерла. Что теперь ей делать посреди леса с двумя детьми!

Она бросила сумку и побежала в гору, туда, где чернели и белели березы, над которыми крыша главного корпуса, грубая и щербатая, еще горела ослепительным закатным отблеском. Но не могли уже поймать этот отблеск ни тусклые окна, ни пловчихи с мозаиками, ни померкшие деревья. Закатный свет пылал на крыше; а дом был мертв. Еще издали Вика осознала это безошибочно – как вчера безошибочно и тоже с первого взгляда поняла, что дом с пловчихами обитаем и едва прикрывает и сдерживает своими облупленными стенами жар бесстыдной страсти. Стены эти сегодня были те же, но ничего, кроме пустоты, за ними не было.

Вика толкнула незапертую дверь. За дверью открылся серый вестибюль. Вика пошла по длинному коридору. По дороге она попадала то в какие-то медицинские помещения с полуоблупленным белым кафелем, то в темные каморки, то в танцзал, где сорвали пол, вместо которого зияли теперь ямы и торчали бетонные балки. Всюду было пусто. Пахло сыростью, разорением и несчастьем. Вика обежала все здание и вышла с противоположной стороны на террасу. Грязи и мусора здесь накопилось по щиколотку. Ступеньки террасы спускались к большому открытому бассейну. Он был до краев полон талой воды, которая стояла неподвижно, как толстое темное стекло, и, как стекло, была прозрачна – отстоялась. На дне бассейна с неправдоподобной отчетливостью можно было видеть горы палой хвои, черные после зимовки прошлогодние березовые листья, бумажки, причудливо скрученные тряпки и даже что-то небольшое дохлое с хвостом. Вика брезгливо отвернулась от этого безобразия и тут же заметила, что в облупленной стене главного корпуса имеется новенькая белоснежная дверь, а над дверью лампочка под аккуратным колпачком. Ага, вот оно, пресловутое любовное гнездышко! Дверь, разумеется, была заперта, но окошко желтой шторкой занавешено небрежно, и Вике сквозь щель удалось рассмотреть кусок стены, угол стола и угол косо, наспех застеленной кровати (Лариска неряха, распустеха, дрянь!) В другом окне просматривалось всякое спортивное добро: оранжевые луны баскетбольных мячей, полка с гантелями, лес клюшек для гольфа. Да, голубки из “Спортсервиса” симулировали трудовую деятельность, а сами… Вот на одной из стартовых тумб, которые пнями высились у края бассейна, остатки недавней (вчерашней, сегодняшней?) трапезы любовников – три пустые пивные бутылки, россыпь розовых конфетных бумажек. Вика презрительно пнула этот натюрморт носком кроссовки. Одна из бутылок шлепнулась в воду, поплыла, громко глотнула воды и пошла ко дну. Разлетелись мотыльками розовые бумажки. Только теперь, над грязным зеркалом воды, Вику отпустила та жгучая злость, что вчера еще заливала и поглощала ее целиком. Даже Пашка, влюбленный в другую и вчера казавшийся таким желанным, стал вдруг совсем чужим, неопрятным, ненужным. Вике не хотелось теперь ни видеть его, ни злить, но мучать. Менее всего хотелось вернуть. Да никогда! И всего-то надо было подождать несколько дней, чтоб все прошло, улеглось и зажило. Но она, нетерпеливая дурочка, столько всего натворила, такую бурю подняла – до небес! Что теперь со всем этим делать? Куда бежать? В город возвращаться опасно и некуда. Правда, у главных, европейского уровня, ворот стоит стеклянная будка сторожа, и если попросить ключ от этой комнаты с желтыми шторами, то, быть может, получится там переночевать с детьми?

Ворота были наглухо заперты, будка пуста.

– Валерка, сторож, ушел домой ужинать, – пояснила Римма Васильевна, когда Вика возвратилась к кишечному павильону. – Он раньше у нас в санатории инструктором по плаванию работал. Живет в Дряхлицыне. Скоро явится! Только я вам в эту комнату проситься не посоветую. Эти ваши двое там все закурили, замусорили. Валерка говорит, что все три комплекта белья, которые в запасе лежали, они засалили. Лечь не на что, да еще и убирать всю ночь придется. Оставайтесь у меня! Мне не так боязно будет.

Вика обрадовалась. Вот и крыша над головой! К тому же ей никогда прежде не приходилось жить в игрушечном домике посреди леса. Она выросла в панельном доме на шестом этаже и еще маленькой девочкой с завистью глядела сквозь вагонное окошко, как проносятся мимо незнакомые деревья, а под ними зеленые домики, а к домишкам бегут по неведомым своим делам какие-то ребятишки – и тут же все исчезает далеко позади. И ребятишки остаются, и зеленые домики, и огороды с пугалами, и штакетники, и тропинки в лужах от недавнего здешнего дождя; а дальше ведет в лес дорога, по которой Вика никогда не пройдет и останется для нее все то, что там, в тени, за деревьями, за холмом, за вечной чертой горизонта, неизвестно навсегда. Вот бы пойти по такой тропинке и пожить в таком домике! Но Вика всегда ехала из одного большого города в другой и только теперь попала в маленький лесной домик, причем особенно того не желая. Но домик именно такой оказался, как надо: над ним стояли яркие звезды, которые в городе забивает, гонит с неба фонарный свет, вокруг шумели высокие деревья, а внутри громко тикали часы, и вчерашние желтые цветы в стакане хотя и понурили головки, но пахли еще неясным, весенним, предмедовым счастьем.

– Ну, давайте ужинать! – объявила Вика и раскрыла свою дорожную сумку. Римма Васильевна на Викины припасы поглядела со стыдливой радостью, однако тут же постаралась изобразить равнодушие. У нее самой из еды на этот вечер имелась лишь четвертинка серого хлеба, полбутылки мутного постного масла и три чумазых деревенских яичка. Зато посуду она достала самую шикарную. Она располагала множеством всякого вида и размера тарелок с кудрявой и веселой надписью “Общепит”, а также ложками и вилками с виноградинками на черенках. В ее шкафу стояла батарея стаканов – ядреных, толстостенных, граненых. К стаканам полагались подстаканники. На некоторых подстаканниках извивались толстые фруктовые гирлянды, из-за которых робко пробивались к солнцу Спасская башня, на других шагали Рабочий и Колхозница, на третьих фигуристая узбечка несла на голове целый воз овощей и фруктов. Это все была санаторная роскошь. Вика пригляделась и с удивлением обнаружила, что это именно те тарелки и стаканы, из которых кушают и пьют отдыхающие на громадной картине, висящей над столом. Заметив направление Викиного взгляда, Римма Васильевна с гордостью сообщила:

– Это Панарицкого картина! Теперь он знаменитый художник, академик, пейзажист лирического склада. Когда же он на эту картину получил заказ и сюда приехал, то был начинающий. Как сейчас его вижу: худенький, сутулый, с прыщиками. И детские сандалии на нем на босу ногу, сорок пятого размера, не меньше. Его, конечно, все наши жалели, с первого дня подкармливать стали, так что он к ночи сюда, в кишечный изолятор, угодил. Объелся сметаной. Потом еще четыре раза животом болел, но никак не мог остановиться, все в столовую бегал.

– Бездарь ваш Панарицкий, – сказала Вика со знанием дела.

– Как вы можете такое говорить! Он академик!

– Академик по елкам и палкам. А людей совсем рисовать не может! Эти отдыхающие как мешки с мукой.

– Зато сливы хорошо вышли, – вступился за академика Антон Гузынин. – Полные тарелки слив! Так бы и съел.