— Осмелюсь сказать… Напрасно, товарищ капитан, стараетесь. Для чего народ пишется в ополченцы? Чтобы получить оружие и на фронт. А какой соблазн патриоту в чернильнице? Даже конторщик, ежли и пришел сюда, наверняка сказался инженером или техником. Для верности, чтобы приняли… Извините за мнение.

И смешно мне стало, и озлился я. Подозвал первого попавшегося. Поймался молодой человек с усиками. Нервное лицо, но не без приятности.

— Ваша фамилия?

— Грацианов. — Молодой человек пожал плечами. — Но при чем здесь я?

— Садитесь, товарищ Грацианов. Вот вам стул, перо, чернильница, бумага — и продолжайте регистрацию. А то с дискуссиями и до ночи не кончим набор в батальон.

У человека задергалась щека, в темных глазах вспыхнуло негодование.

— Я?.. — И он так глянул на меня, что, будь в его глазах заряд, убил бы наповал. — Я инженер-конструктор! Пришел, чтобы защищать Ленинград, а вы меня — в канцелярию?.. Да ни за что на свете!

Я выжидал: нервному возражать нельзя, надо дать выговориться. И вот молодой человек выпустил свой пылкий заряд — повторил, но уже вяло:

— Ни за что на свете…

Тогда я, в свою очередь, сказал:

— Товарищ Грацианов, вы меня обижаете. Ведь я не повар с ножом, а вы не куренок, бьющийся в моих безжалостных руках… Вы интеллигентный человек. Вообразите себя в положении командира батальона… Выручите, прошу.

Эмоции с обеих сторон исчерпаны. Молодой инженер послушно сел за писарскую работу.

Тут бы мне порадоваться первому, пусть крошечному, но все же успеху в формировании батальона. Но сознание подавляла неразрешимая задача: «Тридцать дней — и батальон должен быть сформирован и обучен!»

Малодушничая и презирая себя за это, я внушал себе, что программа потерпит, и углублялся в дела канцелярии.

Приглядел я в писаря и второго ополченца, чтобы очередь не накапливалась. Этот, второй, годами постарше Грацианова. На нем просторный из дорогих летний костюм, цветок в петлице, в руках трость с инкрустацией. Прохаживается и как бы любуется собой.

«Нуте-ка, — сказал я себе, — посмотрим, что это за птица». И предложил человеку заняться делом: помочь батальонному писарю.

— Што-о-с?.. — У щеголя даже подскочили брови. На лице изумление. — Ш-ш-што вы сказали?

Я повторил — и услышал в ответ:

— Извольте узнать, кто перед вами! Георгий Николаевич Попов — консультант по крупным и принципиальным строительным проблемам. Каждый меня знает в инженерных кругах Ленинграда!

Упомянув, что он «на броне», важный гражданин продолжал:

— Но как старый петербуржец и патриот не могу и мысли допустить, чтобы какой-то выскочка Гитлер нанес ущерб моему родному городу, нашей балтийской Венеции. Записался, как видите, в ополченцы. Располагаю существенными идеями о превращении города в твердыню… Однако должен поставить вам условие: полная (тростью в землю) свобода рук!

— Извините, это ультиматум? Но вольнопрактикующие ополченцы батальону не нужны.

А тот:

— Напрасно мною пренебрегаете. У меня опыт и солидное — не то что дают нынче — образование. В свое время имел честь закончить Институт инженеров путей сообщения.

— Забалканский, девять? — уточнил я. — Как же, как же, знавал и я этот адрес. И форму отлично помню, которую носил: окантованные зеленым бархатные наплечники с литым вензелем. Фуражка с тем же зеленым кантом и эмблемой широких познаний, которые давал институт: топорик, перекрещенный с якорем. И профессоров помню…

Любопытно было видеть, как менялось лицо старого путейца. Сперва выпятилась нижняя губа — он был озадачен встречей. Потом сунул в рот сигару и принялся усердно жевать ее, как бы размышляя: «Верить или не верить? Какой-то красный командир — что может быть общего с изысканным путейцем?» Наконец раскурил сигару, глаза его повеселели, и он устроил мне ловушку:

— А шшебень какой бывает?

Так он произнес слово «щебень». В мои студенческие времена, помнится, было принято оригинальничать; особенно доставалось родному языку. У старого путейца звук «щ», видимо, вообще уже отсутствовал в произношении, был во имя моды истреблен. Я не ответил по поводу «шшебня», чем навлек на себя взгляд презрительный и осуждающий.

— Прошу прошшения… — Щеголь гордо вскинул голову. — Не туда попал. Оревуар!

И человек, которого хотелось бы назвать существом ископаемым, приподнял соломенную шляпу-тарелку. Он уходил, при каждом шаге далеко откидывая в сторону трость. Шагало оскорбленное достоинство…

Оборачиваюсь к Грацианову, а он уже, молодчина, освоился с делом: людей на регистрации не задерживает, толпа ополченцев поредела. Да и помощник уже у него под рукой. Сам выбрал из молодежи — так-то лучше.

Еще и день не кончился, гляжу — опять тот самый путеец. Повинно снял шляпу, трость убрал за спину.

— Сможете ли вы, коллега, меня простить? Ведь я вас заподозрил бог знает в чем…

— В самозванстве. Это я понял.

Старый путеец страдальчески поморщился.

— Простите, если можете… — Он достал из портфеля изящный томик с закладкой и раскрыл его. Я прочитал: «Список студентов института по состоянию на 1914 учебный год». А путеец тут же услужливо отчеркнул ногтем строку с моей фамилией.

Я и не подозревал, что существуют такие ежегодники, а оказывается, были даже и любители собирать их.

Затем Попов деликатно подсказал, как было бы полезно использовать его в батальоне. Я согласился, и с его участием возникло при штабе проектно-строительное бюро, которое он и возглавил. За дело он взялся, как говорится, засучив рукава. И с языком стал меньше фокусничать. Если иногда и скажет: «Это секретно. Уберите в несгораемый яшшик», то тут же и поправит себя: «Я-щик!»

Чертежником у него стал один из самых молодых ополченцев, студент строительного техникума комсомолец Ваня Виноградов. Круглолицый, с ярким румянцем во всю щеку. Ваня вырос в деревне на благодатной псковской земле и выглядел этаким наливным яблочком. Некоторую солидность, впрочем, придавали Ване очки. Он прошел весь боевой путь войны. Ныне это ленинградский писатель Иван Иванович Виноградов.

В Михайловском саду издавна существует укромное местечко «У зеленого забора». Забор этот совсем не в стиле сада, принадлежащего Михайловскому дворцу и выращенного придворными садовниками. На одной стороне сада архитектурный шедевр — павильон Росси, а на другой — забор простой плотницкой работы. Для неприметности он сделан густо-зеленым, но этого, посчитали, мало и задрапировали его шпалерой кустарника. Узкое тенистое пространство между забором и кустами стало во время сессий прибежищем учащейся молодежи.

Но время сессий прошло, да и время прочих занятий тоже. Уголок пустует. Сюда я и позвал Гулевского, попросив его рассказать о себе. Он предъявил военный билет. Вижу — к службе не годен, снят с учета. С горечью поведал он мне о своем сиротском детстве. С четырнадцати лет Жора, деревенский паренек, отправился искать «свою корку хлеба». Устроился было лампоносом на шахте, но потянуло на большее. Попал к сталевару на «мартын», но тут, по мальчишеской дурости, не уберегся от кипящего металла, ударило пламенем по глазам… Неизлечимый ожог сетчатки. Из больницы вышел, а в цех пустили только попрощаться.

И вот он, уже совершеннолетний, в Ленинграде. Завербовался в Морской порт. Поглядели на парня — молодец молодцом, к работе охоч, и определили его в Лесную гавань: «Ступай в бригаду носаков!»

А у него на уме уже рекорды. Была для новичков экскурсия по порту, и в тамошнем музее Жоре запомнился один портрет. Улыбнулся ему «носак», который на работе всех превзошел: брал на плечо до двенадцати пудов досок.

Получил Гулевский новенькие лапти, зашнуровал на ногах, получил обшитую брезентом войлочную подушку на плечо — и вслед за другими встал к штабелю досок.

Нагрузили его рабочие-штабельщики:

— Пошел! — И подзывают следующего.

А Жора:

— Еще бы досочку… Прибавь!

Добавили так, что у него ноги задрожали и подогнулись. Смеются: «Сейчас SOS закричишь!» А парень через силу, но свое: «Еще досочку… Еще…» Штабельщики спохватились: «Да ты что: ума рехнулся? Отвечай за тебя, если надорвешься! Восемь пудов уже, никто и не берет столько… Пошел!»

Парень постоял немного, привыкая к тяжелой ноше. Сделал шаг, еще постоял, укрепляясь в равновесии, и уже смело вступил на трап, чтобы подняться на борт судна. Думает: только бы не поскользнуться… Но оказалось — лапти своей шершавой подошвой цепляются за поверхность деревянного трапа. Парень смекнул: «Лапоточки-то выдают с умом: для техники безопасности!»