Однако ушла Инна не к Кузнецову. Тот объявил, что после двух бедственных браков разуверился в семейной жизни., для которой он, видимо, не рожден. Он – одинокий волк. Инна так любила Кузнецова и еще больше его талант, что ей и в голову не приходило, что она может чего-нибудь требовать. Она мило хозяйничала и в мастерской, и на даче (Дом уже тогда имел теперешний вид), вклеивала в альбом рецензии на его выставки, готовила каталоги. Корректорства своего она не бросила, но много позировала Кузнецову. В ее изящной интеллигентности появился богемный шик. Когда его слава стала очень громкой, она умно оставалась в тени и только два раза ездила с ним за границу, хотя тайно учила и английский, и немецкий. Как и положено Маргарите, его она повсюду превозносила, врагов же его ненавидела.

Когда появились первые “девочки” (Кузнецов именовал девочками всех абсолютно женщин, включая обрюзгших матрон), Инна очень мучилась, но обожание удержало ее от упреков. Как выяснилось, счастливо удержало: сцен он не выносил. Девочки менялись, она оставалась и тихо гордилась своей незаменимостью. Быть подругой (так он представлял ее за границей) казалось ей и поэтичней, и современней, чем женой.

За десять лет они привыкли друг к другу, и к их соединению все привыкли, и даже звали их некоторые мастером и Маргаритой, хотя, строго говоря, Инна первая пустила в оборот это прозвище и усердно повторяла, чтобы запомнилось, затвердилось. Временами Инна чувствовала зыбкость своего положения, но было в нем столько сладости и ей одной понятного высшего смысла, что она не хотела ничего иного. Ничего иного и быть не могло, раз так давно все сладилось и устроилось.

О предстоящей женитьбе Кузнецова она узнала, как это бывает, случайно и последней. Для всех это уже было явным, публичным фактом. Она, как и на все приключения с «девочками», равнодушно взирала на роман Кузнецова с дочкой нефтепромышленника Дедошина, одного из теперешних его меценатов. Они и познакомились прямо на ее глазах на каком-то вернисаже, и Инна не нашла ничего угрожающего в крупной медлительной особе (безвкусная, слишком отдающая парикмахерской прическа, нелепый зеленый пиджак с зелеными кантами, впору швейцару). Скорее холеная, чем красивая. Или все-таки красивая – той тяжеловесной красотой, которая Кузнецова теперь занимала. Недаром весь год он писал Вальку.

Теперь Инна уже знала, что Лиза Дедошина делает вид, что работает как-то с языками в папиной фирме, что она разведена, что она начала с покупки кузнецовских картин и кончила желанием выйти за него замуж. Лиза обморочила его невозмутимой уверенностью, что все бывает, как она хочет. Не требует, не дергается, не капризничает, а просто берет. Берет его самого в свой спокойный дом, обвешанный его картинами, и он вообразил, что ему это нужно. Господи, что за напасть! Инна всегда боялась даже заикнуться, что чем-то недовольна, что чего-то ей недостает. Она панически боялась его брезгливой мины, его холодного взгляда в сторону, а эта тумба так легко все сделала по-своему. И что же теперь остается? Кузнецов уверял и, что самое смешное, был в самом деле уверен, что у них-то с Инной ничего не изменится, что можно исхитриться и соединить спокойный Лизин дом и внештатную Маргариту. Но Инна все чаще всюду наталкивалась на Лизу, которая занимала ее позиции поддерживающей и необходимой, и в бесстрастной фаянсовой синеве Лизиного взгляда читала себе безрадостный приговор.

И дальше жить, оставшись только с дурацкими рукописями в прокисших редакциях? И сделаться из Маргариты тусклейшей Инной Ивановной? Это невозможно. Этого – любой ценой – нельзя было допускать! Она еще не знала, что сделает, но готовилась ко всему.

Когда Кузнецов с подзабытым пылом накинулся на хорошенькую Настю, Инна впервые за все годы треволнений из-за “девочек” не почувствовала ничего, кроме радости. Повеяло избавлением. Она лихорадочно соображала: Кузнецов может самозабвенно увлечься (это в его духе) и потерять охоту немедленно жениться. Уже выигрыш во времени дорогого стоит. Кузнецов умеет быть вдохновенно упрямым с женщинами, токует, как тетерев, и не суйся к нему в этот блажной час. Лизе же “девочки” могут очень не понравиться; кто, кроме нее, Инны, мог бы так мудро и безропотно терпеть и делать вид, что ничего не происходит! Можно нарочно подсунуть Лизе под нос этот романчик – нефтяная красотка-то с гонором! Только бы Игорь распалился как следует, только бы девчонка не подкачала. Девчонка жидковата, мечется, локотком отбивается – “немолодой”. До чего же дура! Ничего теперь не стыдно; надо вбить ей в мозги, что нельзя ни отбиваться, ни просить чего-то взамен (этого он не любит, это вмиг его расхолодит). Девчонки не убудет. А Игорь! Все же вспыхнул. Он все тот же, значит, только казалось, что он непреодолимо, непроницаемо влюблен в Лизу. Нет, не слепой! И как кстати, что девчонка маленькая, щупленькая, прозрачная, не похожая ни на роскошную Вальку, ни на громоздкую Лизу. Неужто период гигантомании закончился? И приелись скульптурные формы? Вот и славно, вот и увидит, какие у его драгоценной Лизы икры-балясины, какой бесконечно широкий зад. Только не подведи, девочка! Потерпи. Фу, до чего все-таки ужасно, унизительно, неприлично быть сводницей. Но что же делать, когда это единственное спасение? Что же делать? “Вот я уже и подсовываю Игорю девочек сама. Как Ливия Августу”, – подумала начитанная Инна. Это сравнение ее несколько успокоило.

10. Шляпа девушки Оксаны Мельниковой

К полудню пляж раскалился. Только металлически-синие стрекозы метались над водой, все остальное было неподвижно. Неподвижно лежали и загорающие – Егор, Валька и вновь прибывший друг детства Кузнецова Анатолий Павлович Покатаев.

– Жарища, – простонал Покатаев из-под брезентовой кепки мальчукового стиля, которой он прикрыл лицо.

– Гроза будет, – откликнулась Валька. Она была ярко-розовая на голубом полотенце. Загар к ней не приставал, она только нагревалась, краснела и страдала от духоты.

– Валерия, ступай в тень, сгоришь! – посоветовал Покатаев.

– Еще пять минут. Самой уже тошно.

– Дядь Толя, – заканючил Егор имевшимся у него специально для друзей отца детски-капризным голоском, – дайте лодку покататься...

– Лежи уж. Опять что-нибудь сломаешь.

Покатаев перевернулся на живот; спина его радужно лоснилась нездешним загаром.

– Ага! Егорка, умри! Инна твоя, кажется, банкира подцепила! – сообщил он.

Егор открыл глаза и скосил их в сторону Дома. В высокой траве там темнела макушка Инны рядом с синей кепкой Семенова.

– Я еще на крыльце заметила, как он только приехал, – охотно подключилась к теме Валька. – Так на нее и выпучился.

– А она? – деланным голосом спросил Егор.

– Чего ей? Все про Игорь Сергеевича бубнит, как глухарь.

– Нет, Егор, тебе пока не светит. Вот стань великим и средних лет, тогда поглядим! – поддел Покатаев.

Егор снова закрыл глаза, но не мог удержаться, чтобы не посматривать время от времени на видневшуюся в траве темноволосую головку.

– Егорка, не тужи, не будь такой лапшой! Бери штурмом, она отнюдь не монашка. У тебя ж юность, белые штаны, одеколон “Жилетт”! – веселился Покатаев.

Валька возмутилась насмешками, потому что любила справедливость:

– Чего вы к парню пристали? А вот эта в белой шляпе кто?

– Моя девушка Оксана Мельникова.

– Если ваша, почему ж она возле банкировых удочек сидит? Поскакала к нему вприпрыжку. Гляжу – вот и парочка под ивками. Только он недолго ворковал, побежал на горку. Думаю, естественное дело, в туалет, а он к Инне нашей преподобной. Вам не обидно, Анатолий Павлович, что ваша девушка не с вами тут, а чьи-то удочки караулит?

– Не обидно, Валерия, потому что Семенов – уважаемый человек и много богаче меня. Вы ведь, бабы, все такие. Что, ты сама-то на банкира роток не разинула?

– Не разинула. Такие мне не нравятся. Сильно нежный. Ручки маленькие, гладкие, как у дитёнка, а сам уже с плешкой.