Все-таки их придуманные позже зловещие предчувствия сбылись.

***

Настя копалась в своем мешке, выбирая холст. Еще долго надо было ждать, но она решилась и хотела, чтобы все произошло побыстрее. Сразу. Сейчас. Будь что будет, но она втиснется на эту треклятую выставку в Германию. И в “А.Н. коллекцию” тоже. Гадко, мерзко, красавица Инна зачем-то подсовывает ее своему кумиру, но плевать. Она взяла свой самый большой подрамник и уселась на сундук недалеко от двери – ждать. Тут ее и нашел Валерик.

– Настя, ты что здесь?

Она не ответила. Он не унимался:

– Почему с холстом?

– Я буду писать свечу.

– С ним? У него?

– Да. Чего остолбенел? Обидно, что тебя не позвали? Бедненький, убогонький...

– Настя, – заговорил Валерик, пытаясь сдержать отчаяние, – я не хочу лезть в твою жизнь. Да, мне обидно. Только и ты что-то тоже не очень веселая. Ты ведь тоже знаешь, что о нем говорят?

– Что он гений? Ты на этом застрял.

– Он гений. И у него бывают девочки. Настя, кто угодно, только не ты!

– Почему? Какой ты, оказывается, моралист! Хочу и иду.

– Я не пущу!

– Он тебя с лестницы спустит. И поделом! Ты мне за сегодняшний день осточертел.

– Настя, ты волшебная, ты красивая... И я тебя люблю. Не говори так...

– Вот дурацкая сцена! Не тряси ты эту полку, здесь ведь все трухлявое, все на соплях. Друг детства вон выглядывает, скалится. Не кричи. И уйди ради Бога, уйди, уйди...

– Ты этого хочешь?

– Хочу.

– Ладно, я уйду!

Валерик побежал к двери, натыкаясь в темноте на мебель и загремев коллекционной водосточной трубой. Труба ткнулась в рояль, и тот застонал надтреснутой пустотой. Дверь хлопнула. Настя зло фыркнула: “Топиться? Вот дурак!”

***

Крик Оксаны все уже вроде бы слышали, но когда он вдруг раздался среди темноты и причудливых теней “прiемной”, не могли не вздрогнуть и не испугаться.

– А – а! Здесь, здесь!.. – взвизгнула модель. Все разом бросились к ней. Оксана стояла на широкой деревянной кровати, куда собиралась возлечь с Покатаевым, и орала. На ней была белая пижама с красными клубничками (по типажу – большой рот, худые щеки, делано хищный взгляд – она была “вамп”, но сказывалось, очевидно, недопрожитое детство, и она обожала платьица с бантиками, кофты со зверушками, куколок, плюшевых мишек и зайчиков).

– Ну что ты орешь? – тихо увещевал ее Покатаев. Он тоже был готов ко сну (в трусах и в кулоне – фляжке на золотой цепочке). – Что такое ты там увидела?

– Мышь! Мышь! Нет, большая! А – а! Крыса!

Покатаев не стал заглядывать под кровать и уверенно заявил:

– Здесь нет мышей. У Кузи бездна мышеловок. Тебе показалось.

– Нет! А – а – а! Она здесь! Я не могу спать на этой дурацкой кровати!

– Хорошо. Давай перейдем на другую.

– Другие еще хуже. А – а – а! Вот она!

– Это просто тени. Не ори. Ляг.

– Я не могу лечь! Я не могу ночевать в этом ужасном доме. Поедем в город! А – а -а !

– Ты сдурела?! Ночь, дождь!..

– У тебя же фонарь. Давай собираться. Вон еще! А – а – а! Я этой ночи не переживу! Хочу домой!

– Хотеть мало, надо мочь, – пришел на помощь Покатаеву Семенов. Он высунулся из-за шкафа. – Надо подождать. Успокойтесь. Дышите пока этим чудным воздухом.

– Я не могу, здесь мыши! Владимир Олегович, вы настоящий мужчина, поедемте в город!

Семенов тут же скрылся и затих за шкафом.

– Анатолий! – снова вскрикнула Оксана. – Не молчи! Ты меня в эту дыру заволок, ты и вывози! Мне домой надо! Пленкой накроемся – не замочит!

– Что за ерунда! Никуда я не поеду, – сухо отозвался Покатаев.

– Не хочешь? – визгливый крик отозвался и в надтреснутых зеркалах, и в утробе рояля, и в буфетных расшатанных стеклах. – Так значит, все дело в твоем хотении?!

– И не могу тоже. У меня дела, мне надо остаться.

– А мне не надо. Мне дела нет до твоих дел, мне в город нужно, туда, где горячая вода, где электричество, унитаз, где моя работа и приличные люди!

– Оксана, угомонись, не показывай всем, какая ты дура.

– Я? Дура? – в ее крике послышался угрожающие всхлипы. – Затащил меня к каким-то недоумкам, и я же еще и дура?!

– Ду-ра, – повторил Покатаев тихо и, насколько мог, нежно. – И ты меня достала.

– Импотент! – взвизгнула Оксана, и что-то глухо упало. “Швырнула подушкой”, – догадался за шкафом Семенов. Загремел какой-то табурет, звякнула и покатилась ваза. Наверху отворилась дверь, по лестнице быстро сбежала Инна.

– Что у вас тут происходит?

– Забыли отчитаться, – с вызовом пропела Оксана.

– Мне не интересны ваши отношения, но я слышала, как падала мебель. Здесь много редких вещей, Самоваров третий год трудится, доводит до ума, и я бы просила...

– Все здесь переколочу, если вот он, – Оксана уперла палец в ворсистую грудь Покатаева, – не увезет меня сию минуту! Сию минуту! Из этого вашего крысятника!

– Толя! – слабо вскрикнула Инна, потому что Оксана схватила гипсовую статуэтку оленя и подняла над головой. Покатаев бросился к ней, но Оксана прижала оленя к груди и отчаянно пыталась пнуть Покатаева в пах. Наконец, он вырвал статуэтку и швырнул визжащую Оксану на оттоманку. Взметнулись длинные ноги, заныли пружины.

– Подонок! Импотент! Мудак! – выкрикивала Оксана сквозь злые слезы.

– Толя, валерьянки принести? – заботливо поинтересовалась Инна.

– Не надо, в случае чего, обойдемся холодным душем, – Покатаев кивнул на окно. По стеклу ползли дождевые струи.

***

Самоваров сидел в своем сарайчике и блаженствовал: за дверью дышал и шумел дождь, вокруг благоухали стружки, на столе горела керосиновая лампа и лежал начатый детективный роман. В Доме мелькали огни, передвигались в окнах тени. Потом послышался приглушенный расстоянием и дождем крик Оксаны. “И чего она так орет?” – подумал Николай, представил, каково слушать этот вопль тем, кто в Доме, и поежился. Мысль была мимолетной, но он уже отвлекся от книжки, и ему сразу показалось темно и зябко. Чего-то явно не хватало. Впрочем, чего ему не хватало, он тоже понял сразу: чаю с хлебом, маслом и вареньем. У него было только варенье, полузасохшее от зноя, но зато почти полбанки. Николай выглянул из двери: на кухне горел свет. Он решил сходить запастись всем остальным, пока народ еще не улегся, и ежась под дождем, зашагал к Дому.

В кухне керосиновая лампа была подвешена к потолку, и к ней был пристроен вместо абажура жестяной блин. Вокруг лампы мельтешили крыльями тяжелые, словно осыпанные серой пылью ночные бабочки. Николай отрезал хлеба, колбасы, выловил в стеклянной банке кусок масла и сразу размазал по горбушке. Все это он укладывал в пакет, когда услышал странные шаркающие шаги. Он обернулся и увидел Вальку. Она была вдрызг пьяна. Русалочий румянец отдавал свеклой, глаза потускнели, отвисла мокрая губа.

– Никола – а – ша! – протянула она неверным, чужим, громким голосом и покачнулась.

Самоваров отвернулся, будто ненароком увидел что-то неприличное.

– Иди спать, – только и сказал он.

– Не хочу, – заявила Валька и плюхнулась на недавно отреставрированный венский стул. Попала она не вполне удачно, тяжело накренилась, но удержалась все же, вцепившись в стол.

– Зачем напилась? – поморщился Самоваров.

– Надо, – она шумно сопела носом. – Надо! Я и петь сейчас буду.

– Не вздумай. Поздно уже.

– Плевать! Дамочек ваших побужу? Да? И как вы тут живете – смотреть тошно!

– Тебе от другого тошно.

– Не – е – ет, от вас! Не от вас, Николаша, вас я люблю, а от этих, – она неопределенно повела глазами. – Все тут дрянь. Покатаюшка вот редкая сволочь, вокруг Игоря трется, юлит. А Егорка только и знает, папины деньги тянуть. А Инка все зудит: “У тебя, Игорь, враги – и..” И сам-то – похабник! Жениться взялся, а к этой девке-студентке лезет...

– Он ведь художник. Он ищет красоту.