– Да! Да! Да! Так лучше! Ужасно главное: я буду всюду у них фигурировать как любовница Игоря. Но вы свидетель – у нас другие отношения... были. С чего же начать?

– А с самого простого. Когда вы в последний раз видели Игоря Сергеевича живым? Спросят обязательно.

Это был грубый вопрос. Лицо Инны помертвело, и дым пошел ноздрями. Но она быстро справилась с собой:

– Часу в двенадцатом. Да, мы были не то что в ссоре, но в тот вечер не разговаривали... это, впрочем, не имеет отношения...

– Как знать...

– А, все одно! Вот что: Игорь собрался жениться. На одной случайной особе, дочке нефтяника. Не буровика, конечно, – из хозяев. Я была против. Нет, нет, не бабья ревность. Но выбор был чудовищный! Губительный! Для его искусства, разумеется.

– Вам было это неприятно?

– Нет, не то... Конечно, жестоко, конечно, несправедливо по отношению ко мне, хотя я никогда не лезла на особые роли. Никогда! Но вы бы видели это самодовольное лакированное ничтожество, бесконечно далекое от его жизни! Вы бы видели ее вульгарные бриллианты! Называйте, если хотите, это ревностью. Я его любила. Но еще больше любила его дар. У него уже был подобный нелепый брак. Вернее, оба его брака были нелепы. И вот – третья нелепость, третий раз те же самые грабли! Я говорила ему об этом, а он дулся, как ребенок. Я жалею теперь...

Ее брови сошлись страдальческим углом, нижние веки набрякли влагой, и Самоваров поспешил пресечь слезы возгласом:

– Вас спросят: что именно он делал в половине двенадцатого? Что собирался делать? Чем вы сами занимались в тот момент?

Слезы остались у Инны только в голосе:

– Он собирался писать... Да! Именно! Он думал о творчестве до последней минуты! А ему мешали! Все мы! Смысл его жизни...

Самоваров снова прервал ее:

– Не отвлекайтесь!

– Вы видели натюрморт со свечой? Он его собирался писать. Кажется, вместе с этой студенткой, Настей... Егор еще тут вертелся.

– Зачем?

– У него вечно проблемы, – денежные, конечно, какие же еще. Игорь ворчал, что ребенку нужен “мерседес”, или еще что-то такое, не углублялась. Не знаю, что случилось, но мальчик был вне себя.

– Он остался в мастерской?

– Не знаю. Я ушла.

– А Настя приходила рисовать?

– Тоже не знаю.

– Скажите, Инна... – осторожно спросил Самоваров. – Игорь Сергеевич за ней ухаживал?

– А как же! Конечно! Он не мог по-другому – как только увидит оригинальное личико, сразу хвост распустит. Вот эту Настю вместе работать пригласил, хотя сам говорил: парень, что с ней приехал, очень способный, а она так себе... А ведь на натюрморт позвал ее.

– И далеко у них зашло?

– Понятия не имею. Николаша, учтите, я ненавижу сплетни и сама не сплетничаю никогда.

– Хорошо. А где были вы?

– На кухне.

– Вас видели там?

– Вряд ли. Я спускалась за чаем, скоро ушла. Потом встретился Владимир Олегович. Ну, что из банка. Он взял у меня Рембо (сначала подумал, что это Рэмбо, представляете?). Мы разговорились, и чтоб никому не мешать, заглянули в чулан, тот, налево, ну, вы знаете.

Еще бы Самоваров не знал этого чулана! Там хранились подрамники и всяческий совсем уж безнадежный хлам, а еще стояла в разложенном виде старая скрипучая раскладушка. Самоварову доводилось на ней спать – приехал как-то зимой, дом полон гостей, сарайчик не отапливался, пришлось ночь помаяться. Инна с Семеновым, должно быть, на этой раскладушке и сидели. Больше там не на чем.

– Как долго вы разговаривали?

– Довольно долго. Не знаю, почему так получилось. Вышли уже во втором часу... Владимир Олегович, конечно, все подтвердит... Это алиби?

– Не знаю, – пожал плечами Николай. – А ловко у вас про алиби сказалось...

– Что ж тут удивительного? Книжки читаем, фильмы смотрим. Куда же без криминала... – она осеклась, почувствовав вдруг двойной зловещий смысл сказанного. – Знать бы, кто это сделал...

– И?

– Я его убью. Своими руками.

Сказано было серьезно, Самоваров даже поежился. Инна давила окурок в фаянсовой пепельнице. Окурок скрипел. Она тут же закурила снова.

– Инна, держитесь, – сказал Николай. – Впереди у вас много тяжелых дней, и силы вам будут нужны. Теперь еще один вопрос: было у Игоря Сергеевича завещание, или Покатаев сказал правду?

Инна пожала плечами:

– Я не совала нос в такие вещи. Но на Игоря не похоже. Писать какие-то бумаги?.. Он был далек от всего этого.

– Стало быть, все останется...

– Егору, наверное.

– Тут вас спросят: а вам не обидно?

Самоваров ждал ее слез когда угодно, только не сейчас, но они вдруг закапали, закапали. Инна даже закашлялась, замахала руками:

– Как вы можете, Николаша! Вы! Вы! Вы разве когда-нибудь замечали за мной какие-то меркантильные происки? Никогда, никогда ничего мне не было нужно! Я работаю! Сама!

Она схватила со столика и затрясла у него перед носом шершавую дешевую папку, должно быть, с рукописью. На папке была небрежная надпись: Мих. Сидоров “Бывшее и раздумья”.

– Мне ничего не было нужно, а сейчас и подавно. Моя жизнь кончилась. Ничего, кроме него, у меня не было. Его нет – значит, ничего нет. А вы о чем? Эх, вы...

Она вытащила из ящика стола флакончик с валерьянкой, налила воды в стакан, но руки ее так тряслись, что она сунула флакончик Самоварову:

– Накапайте тридцать!

Николай послушно накапал, и пока она пила, трудно и громко глотая, он говорил:

– Ну что вы так, Инна! Мы же договорились, что будем репетировать, и только. Обо всем этом – и сверх того! – у вас другие будут спрашивать, и вам надо учиться отвечать. Не очень пока выходит, но вы успокойтесь, подумать время еще есть. Лучше скажите, видели вы там, в мастерской, браслет, который...

Самоваров замялся, потому что надо было говорить про мертвую руку, про то невероятное и страшное, что случилось, а Инна еще держала в руках стакан с валерьянкой и отмазанные к вискам слезы еще не просохли. Тем не менее, ответила она спокойно:

– Это мой браслет. Как он там оказался? Я удивилась. Я уж и забыла про него, сто лет на глаза не попадался.

– Где же вы его хранили?

– Хранила – это слишком громко сказано. Тоже мне драгоценность! Валялся здесь, в столе, в шкатулке с безделушками: у него замок сломался... Года уж полтора назад. Игорь отдал чинить Боровских, ювелиру из бывшего Худфонда, приятелю своему. И что, вы думаете, этот алкаш-Фаберже придумал? Просто запаял намертво, и всё. Надеть браслет стало невозможно, разве что два пальца просунуть. Попробуйте при случае. Переделывать не было смысла, вещь все равно уже испорчена, а выбросить жалко. Так и валялся...

– А когда вы его последний раз видели в шкатулке?

– Не помню. Такие вещи не замечаешь; украли бы – не обратила бы внимания. Так ведь и украли! Но как он оказался в мастерской? Чушь какая-то.

– Не чушь, – вздохнул Николай. – Видимо, убийца хотел, чтобы подозрение пало на вас. Он, конечно, не знал, что браслет нельзя носить. Но меня другое занимает: помните все это битое стекло в мастерской? Не знаете, когда стол опрокинули? И кто?

– Вечером, когда мы... то есть, я... выходила из мастерской, все было на месте. Шума и грохота я не слышала, но ведь мы с Владимиром Олеговичем довольно долго беседовали в чулане... Боже мой, зачем меня понесло в этот проклятый чулан?! Я бы могла...

Губы у нее снова задергались, и Самоваров нарочито громко и бодро запротестовал:

– Вот этого не надо! Ничего мы наперед не знаем. И мой совет: вы, когда показания давать будете, о чувствах поменьше старайтесь... или о том, чего не сделали, а могли бы. Никакого сослагательного наклонения! А вот все что видели и слышали – поподробнее. Больше толку будет.

Она согласно покивала, помяла возле себя подушку, прилегла и вдруг сказала:

– А вы ведь, Николаша, знаете, кто убил.

Тот удивился:

– Ничего я не знаю.

– Так узнайте! Сделайте это для меня.