Вера Герасимовна подстраивала знакомства или с пресными старыми девами, или с подчеркнуто хозяйственными разведенками. Большинство представленных ею дам оказывались к тому же жертвами разного рода ухарей-подлецов, и задача Николая состояла еще и в смывании позора со всего мужского племени. А Самоваров как-то сроднился с Сибиллой Клевской, и все, что было не она (а она – это детское стервозное личико, веночек набекрень и капризно отставленные мизинцы), было не то. Поэтому он довольствовался ни к чему не обязывающими романами с кое-какими особами без предрассудков. Вера Герасимовна удивлялась: бедный увечный Коля оказался разборчивей ухарей-подлецов, которые, прежде чем бросить, все-таки клевали на забракованных Самоваровым кандидаток.

С Кузнецовым Самоваров познакомился тоже через коллекционеров. Они в самом деле ладили, в Афонино было тихо, спокойно, хорошо, и вот только теперь началось нечто другое. У Самоварова снова возникло чувство, что и это было видено во сне. На сей раз, правда, сон был плохой, не кошмар, а так, предутренняя мучительная тягомотина. Наутро от таких снов обязательно болит голова.

4. Голубые тапки и «мерседес»

Валька сидела на кухне и мазала большой, во весь срез буханки, кусок хлеба джемом, который банкир принес вчера в мастерскую. В кружке дымился чай. Собственно, Самоваров и пришел напиться чаю, но раз Валька здесь, то еще лучше. Заодно они и поговорят. Конечно, Вальку-то Стас раскрутит и без него, девица она простая, но вдруг она прямо сейчас что-нибудь любопытное брякнет. Она всегда всё видит и всё знает.

– Присоединяйтесь, – вздохнув, пригласила Валька. Физиономия у нее была еще одутловатой, глаза пока окончательно не прояснились, но выражение лица было уже приличным, скорбно-кислым. Деревенская воспитанная девушка, она знала, какое должное быть лицо, когда в доме покойник.

– Опохмелилась? – заботливо осведомился Самоваров. Он налил себе чаю и тоже взялся за семеновский ослепительно-красный джем. Повертев в руках банку, он прочел на этикетке, что высококачественный продукт изготовлен из наилучших сортов смородины в Бельгии. Полный бред – тащить в Афонино, где пол-леса заросло смородиной, смородиновый джем из Бельгии!

– Вчерашнего, поди, ничего не помнишь? – небрежно спросил Самоваров.

– Почему? – с достоинством сказала Валька. – Я голову сохраняю.

– А зачем тогда дом спалить обещалась? Бегала тут, орала, стаканами кидалась?..

– Ну зачем вы вспоминаете? Дурь, конечно. Но ведь ходишь, ходишь, скрываешь, скрываешь, а выпьешь – как-то все выплеснется. И легче. Хотя я даже пьяная лишнего не больно-то скажу.

– Так говоришь, все помнишь?

– Помню.

– Угу. Тогда объясни мне, куда ты отсюда направилась?

– А вам зачем?

– Валя, соображай: Игоря-то Сергеевича убили, причем явно кто-то свой, из тех, кто ночевал в доме. Тут очень важно знать, кто где вчера был и что делал. Ясно?

– Ясно. Вы как бы из милиции, вам все-все расскажу.

– Так куда ты отсюда пошла? В мастерскую?

– Не... Сначала по лестнице... Вы же видели. Потом вернулась.

– Зачем?

– Ну... Неудобно... вы из милиции, конечно... всю правду надо... Все надо говорить?

– Конечно, Валя, это в твоих интересах, – прибавил Самоваров расхожую милицейскую фразу.

– Ой, да неудобно... По-маленькому захотелось. И тошнило к тому ж, – Валька все-таки покраснела.

– Ну и...

– Вернулась я. К тому вон кусту сбегала. Темно, дождь, к туалету далеко, а в ведро неловко как-то, Егор тут терся все время. Потом вернулась водички попить...

– Егор все еще здесь был?

– Нет, ушел уже. Или здесь?.. Ушел... Да...

– Не тяни!

– Сами сбиваете! Я тут посидела. Моторошно было. Тошнило. Водичку пила. Чувствую, поздно уже, а я то сюда, то под навес на холодок выйду. Когда тошнит, разве заснешь? Маялась, маялась, а потом два пальца в глотку и – в ведро. Чего морщитесь? Меня папка так учил – сразу хмель выходит.

– У тебя до сих пор вон не вышел!

– Так значит, набралась сильно. Не путайте меня! Значит, полегчало мне. Ведро выплеснула, умылась – и к себе.

– Никто тебя не видел, не слышал?

– Кто ж услышит? Кто б мог, тот не слушал...

– Не понял?

– А-а! – Валька злорадно осклабилась. – Я-то еще под кустом сидела... Уже сходила... Или нет? Не сходила еще, но сидела... Да не дергайтесь вы, дайте вспомнить! Нет, не сходила еще... Спина уж вся мокрая была... Мокрый куст-то, и дождь лупит.

– Да брось ты эту ерунду!

– Как брось? В милиции все точно надо.

– Какая же это точность: успела ты помочиться или не успела. Ты дело говори!

– Не скажите! Так вспоминать легче. Ну вот, я сходила... Нет, под кустом еще сижу...

– Валентина!

– Ну вас! Не мешайте! Сижу... Вижу в двери (дверь-то я открытую оставила, а то бы боялась) – парочка шмыгнула. Кто, вы думаете? Инна наша и дяденька из банка, который очкастый, в исподнем.

– Ты как разглядела? Темновато там.

– Не так уж и темно, чтобы балахон с кистями не узнать: блестит, весь в бусах. Да и он вырядился – не спутаешь. А голоса? Что я вам, дурочка? – обиделась Валька.

– Ладно, ладно, – успокоил ее Самоваров. – И куда они пошли?

– А в чуланчик. Знаете?

– Знаю.

– Я спать хотела. А тут думаю, нет, постою на сквознячке, вдруг опять затошнит. Стою тихонько, а они в чуланчике заперлись и фонарик там зажгли.

– И долго они разговаривали?

– Разговаривали они, как же! Вы ведь, Николай Алексеевич, знаете, какую она тут из себя персону ломает! Какую любовь изображает к Игорь Сергеичу! А как увидела того козла в ползунках, так сразу его в чулан потянула. Что интересно, все на этого животатого падают. И покатаевская в шляпе – тоже. Что значит – богатый. Но той-то, в шляпе, не обломилось, а Инка сразу в койку.

– Ты что, видела?

– Тут и видеть не надо. Вы сами на той раскладушке спали. Скрипит, как черт немазаный, утиль ведь ржавый! А эти скрипели – я думала, побудят всех в доме.

– И долго они там были? – Валькина информация Самоварова ошарашила, и он с трудом сохранял на лице служебную непроницаемую мину.

– А я знаю? Мне так спать захотелось...

– И ты пошла к себе?

– Нет, я еще на двор наведалась, по-маленькому снова... Воду-то пила! Сижу... Ага! Вот тут меня как раз видели.

– Кто?

– Девка покатаевская, у которой губы, как говядина.

– Каким же образом?

– Тоже под куст ходила, не знаю уж, по-маленькому или по-большому. Она уж сидела, тут я выхожу.

– Потом?

– Потом я к себе пошла. Спала, пока вы не зашумели. Чего чай-то не пьете, остыл, поди.

– Не остыл. Кружка еще горячая.

Кружка в самом деле жгла пальцы, но и без того было не до чаю. Самоваров то прикидывал, могла ли изящная любящая Инна прирезать гениального Кузнецова, то чудилась ему Валька – вчерашняя, пьяная, злая. Шла ведь добиваться справедливости! А по пьяной лавочке да под горячую руку... Конечно, рассказывает складно, да и вся эта физиология – ведро, два пальца, мокрый куст – очень даже убедительна. К тому же Валька видела, как Инна уединялась с Семеновым (но зачем? вернее, ясно зачем, но что в банкире могло ее прельстить? не деньги же, в самом-то деле?) Ничего пока не было ясно. А уединение в чулане – не алиби, увы, не алиби. Можно восстать с ложа любви и пойти пырнуть ножиком. Не до утра ведь они раскладушкой скрипели. С тем же успехом можно зарезать кого угодно и между двумя походами по-маленькому...

Самоваров снова вспомнил удушливую скипидарную вонь в мастерской. Кто же там все это переколотил? И когда? И кто пытался убрать осколки? Ясно, что произошло это незадолго, если не в самый момент убийства, иначе Кузнецов открыл бы все окна, ушел бы из мастерской, там ведь до сих пор дышать нечем. А если позже? Но зачем? Поднимать шум, бить стекло, подметать, затирать – судорожно, второпях, поскольку дом полон народа, войти могут в любой момент, и хозяин лежит посреди мастерской с дыркой в боку?.. Нет, разгром был учинен раньше. Самоваров снова представил размазанное пятно у мольберта, мелкие лужицы, клейкий ручеек, сочащийся прямо к двери... Собака, конечно, надежней, но и ему попробовать стоит. Самоваров наклонился и взял валькины шлепанцы, ярко-голубые с оранжевыми цветочками. Безвкусная китайская дрянь. Валька была в них вчера весь день и вечером тоже. Самоваров добросовестно обнюхал пыльные подошвы, пахшие чем угодно, но только не лаком и не скипидаром. Валька выпучила на него глаза, даже жевать начала медленнее.