– Николай Алексеевич, что это вы?

Самоваров не ответил, швырнул шлепанцы под стол и не поленился, нагнулся и стащил свой башмак. Внюхался – есть скипидар! А он ведь и по мокрой траве успел походить. Так что, не была Валька вчера в мастерской, что ли? Потому что обязательно спьяну влезла бы в пахучие лужи. У нее, правда, еще кроссовки имеются, но ее, вчерашнюю, с ее заседаниями в кустах и ведром, представить предусмотрительно и хладнокровно переобувавшейся он решительно не мог. Да и то, что она, выкрикивая угрозы, полезла наверх именно в этих идиотских шлепанцах он и сам прекрасно запомнил. Да, но что же его мимолетно удивило, когда он сейчас вошел в кухню? А! Вот! Джем! Николай заходил сюда вчера вечером, и никакого джема не было!

– Валерия, скажи-ка, откуда здесь у тебя этот джем? Он вроде бы в мастерской оставался?

– Егор принес. Ел тут, накрошил, как свиненок.

– Когда это было?

– Что вы ерунду какую-то спрашиваете? Вчера еще, наверное.

Ладно, ладно, ладно! Дождь идет, время идет. Скоро местные анискины тут будут. Что делать? Пойти, что ли, еще и кроссовки Валькины понюхать? Или перенюхать всю обувь у всех? Вот это уж точно бред. Нехудожественная самодеятельность. Курам на смех. Все равно вся обувь, вероятно, пойдет на экспертизу, там ясно станет, кто по скипидару топтался. Даже если успеют помыть, микрочастицы все равно сохранятся. Хотя ботинки и выбросить можно, в Удейке, например, утопить. Лучше не вынюхивать, не наводить убийцу на эту мысль.

– Дядя Коля, а я вас ищу, – вывел его из задумчивости Егор.

– Что такое?

– Пойдемте на верандочку.

Верандочкой Егор называл нечто вроде балкона, выходившего на зады Дома, прямо на мохнатые старые лиственницы. Место это чем-то Егору нравилось, он любил там сидеть, глядя в одну точку. «Медитирует», – язвил Покатаев, но Самоваров не мог не признать, что в лиственничной густой зелени, в том, как беззвучно покачиваются большие тяжелые ветви (это напоминало дыхание), действительно есть что-то завораживающее.

Сейчас на верандочке было сыро, ветром нанесло дождя и под навес.

– Дядя Коля, – начал Егор, устраиваясь на потемневшей мокрой лавочке, – я все понять не могу, что это дядя Толя говорил... ну, что мне полагается...

– А почему его самого не спросишь?

Егор неопределенно дернул щекой и плечом. Он сидел, широко расставив загорелые ноги в больших новых кроссовках. Такой молодой, очень молодой... Самоваров не мог представить, каким будет Егор лет, скажем, в сорок, настолько его черты не определились, оставались мальчишескими, очень милыми, впрочем. Самоваров постарался ответить всерьез, весомо:

– Я думаю, Анатолий Павлович имел в виду, что по закону после смерти человека его имущество достается, если нет завещания, поровну ближайшим родственникам – родителям, супругу, детям. Супруги у Игоря Сергеевича не было, родителей, кажется, тоже...

– Да, его тетка воспитывала, но она умерла давно.

– Ну вот, стало быть, ты и есть единственный наследник. Богатый наследник. Прямо как в мексиканском сериале.

– И я могу тут все брать?

– Ой, не знаю. Всякие еще формальности будут. Я, знаешь ли, гражданское право подзабыл как-то... Ты хоть совершеннолетний?.. А по большому счету, конечно, все твое.

– Вот это да! Сроду не думал. Прямо сразу можно будет взять все себе?

– Как раз не сразу. – рассудительно отвечал Самоваров. – Вот если бы Игорь Сергеевич умер, скажем, от диабета, то тогда все проще. Но он убит. Кем? Помнишь первый вопрос всех сыщиков: кому выгодно? Куи продест? – это по-латыни. Кто желает скорейшей смерти близким? Правильно, наследники!

По лицу Егора было видно, как не сразу, постепенно, до него доходит сказанное.

– Но это не я! – взревел он и даже вскочил со скамейки.

– А я разве сказал, что ты? – невозмутимо продолжал Самоваров. – Но прежде чем тебе дадут распоряжаться имуществом, будет расследование. Вот и все. А посему – садись и вспоминай, что ты делал вчера вечером после того, как все разошлись из мастерской.

– Сейчас. Сразу не могу. Я как чумной хожу. Я папу вон даже не видел, а все равно мороз по коже. Не могу поверить... Сейчас.

Он неподвижно воззрился на лапы лиственниц и выпятил нижнюю губу, что выражало усилие мысли.

– Ты когда с отцом последний раз виделся? – помог ему Самоваров.

– Вечером. Темно уже было, наверное, часов одиннадцать. Я поговорить хотел, а он меня прогнал. Кричал, что работать мешаю, даже матом...

– Так вы ссорились?

– Вроде того. И он меня вытолкал.

«Не отсюда ли стекляшки битые? – предположил Самоваров. – Что же он про это не говорит?»

– Что ты делал дальше?

– На кухню пошел. Поел. А вы знаете, что Валька вчера одна целую бутылку «Лимонной» вылакала? Как зюзя была.

– Знаю. Ты-то потом что делал?

– Сидел там.

– Просто сидел?

– Да.

– Ну, а потом?

– В «прiемную» пошел. Мне там Владимир Олегович свои снасти показывал. Но он все куда-то собирался и в конце концов ушел.

«К Инне», – догадался Самоваров.

– Ну, а ты? Что ты потом делал?

– Я сидел. Ждал, хотел к отцу еще раз сходить. Вдруг перебесится.

– Кто еще был в «прiемной»?

– Не помню. Я снасти смотрел. Кажется, девушки там были... Не помню.

– Так. Ты сидел. Долго?

– Нет. В смысле, я там заснул. На диване, где Владимир Олегович спать разложился.

– Ну, а потом? – Самоварова уже утомили эти односложные ответы.

– К себе пошел. Спать. Меня как Владимир Олегович разбудил, так я к себе и пошел.

– Когда разбудил? Когда пошел?

– Да два часа уже было. И как я там, на диване, заснул? К себе потом пришел. Лег. Спал. Все.

Егор устало отвернулся. Самоваров вспомнил рассказ Инны и небрежно заметил:

– А вопрос с «мерседесом» как, решился?

Егор округлил глаза и рот:

– А откуда вы...

– Какая разница? Важно, что знаю. Ну?

На Егора стало жалко смотреть. Он мучительно нахмурился и с ожесточением тёр стриженый лоб. Самоваров потрепал его по плечу.

– Ну, ну! Егор!

– Дядя Коля, что же мне теперь делать?

5. Исторический аспект. Егор

Как все мужчины, в жизни которых много значат женщины, Кузнецов вовсе не был чадолюбив. Однако его первая жена Тамара считала, что Егора он любит без памяти. Во всяком случае, всем и всегда она твердила: «Обожает! Он малыша просто обожает!» И Кузнецов, охотно ограничившийся бы алиментами, делал под ее руководством все, что делал бы, если бы действительно Егора обожал.

Тамара вообще была женщина с твердым характером. В свое время она бестрепетно развелась с Кузнецовым, который оправдал уже самые радужные надежды и даже почему-то стал любимцем ее вельможного отца. Но Кузнецов был не таков, каким должен был, по ее разумению, быть. Более того, не желал быть таким, каким должен. Его беспорядочная жизнь, глупая щедрость, бесконечные друзья, недельные запойные уединения в мастерской, когда он только писал, писал, писал – все это выводило ее из себя. Разумеется, и «девочки» тоже. Она поняла, что по-другому не будет, и развелась. Неприлично радостный энтузиазм, с каким Кузнецов согласился на развод, окончательно ее сразил. «Ужасный человек», – так стали они с Леной Покатаевой звать меж собой Кузнецова. «Но ребенок не должен страдать. У ребенка должен быть отец. Все-таки этот ужасный человек обожает Егора», – повторяла Тамара со вздохом. Она не собиралась устраивать мещанских штучек с прятаньем ребенка и рассказами, каким папа оказался плохим. Кузнецову предоставлялась полная воля проявлять обожание. Сама Тамара не желала коротать век в одиночестве. В ее квартире, просторной и нарядной, как выставка мебели, время от времени заводились какие-то мужчины. Они начинали готовить завтраки, выносить мусор, водить Егора в зоопарк, словом, походили на кандидатов в мужья. Но то ли все оказывались малоудачными, то ли не могли или не хотели дотянуть до нужных Тамаре идеальных кондиций, но они исчезали так же бесшумно и интеллигентно, как и появлялись, и Тамара вновь оставалась одна. Причем оставалась не побежденной, а наоборот, победительницей. Она и сейчас была одна. Свободная, бодрая и подтянутая, с великолепной стрижкой, энергично вздыбленной надо лбом и ушами, в превосходных пиджаках, в независимо полураспахнутых на спортивной загорелой груди блузках, она успешно в какой-то фирме торговала алюминием.