– Вот. И он тоже. И я. Я ее давно люблю, уже три года. И он... Я чуть с ума не сошел. Нет, я ему поклоняюсь! Он гений! Он ее писать ночью свечку пригласил. Понимаете, что это значит? Она мне сама сказала. Меня не позвал, хоть я б умер от счастья. Она понравилась... Пусть! Но она... Она ведь еще после той постановки, с сиренью, какая вышла! Одуванчики пишет, а кисточка дрожмя дрожит, и такой она этюд поганый написала, как никогда! Чуть не плакала. А вечером все-таки к нему собралась. Вы что-нибудь тут можете понять? Я тогда решил уйти. Пусть ревность. Наверное. Сейчас мне все равно! Только я заблудился, вымок в каких-то кустах, что-то живое упало с дерева, я испугался и побежал на свет. Глупо, конечно. Только я видел – она к нему пошла. По внешней лесенке, чтоб не видел никто.

– Ты-то видел.

– Видел. И стоял потом, и ждал. Скажете, следил? Да, следил! Я ее люблю. А она никого не любит. Даже его, великого! А ведь таки пошла!

– И долго она там пробыла?

– Не знаю. Я такой дурной был... стоял и плакал.

– Больше никто не входил, не выходил?

– Нет вроде. Кажется, на кухне дверь хлопала, но это с другой стороны, не видно. Да я и не смотрел бы, я ее ждал. Вижу – спускается... Это вот главное! Как вспомню, так выть хочется...

– Зачем же выть?

– Я не верю... Не может она... Только я ее такой никогда не видел. Она же королева! А тут растрепанная вся, еле идет. Даже неловко вам рассказывать, какая она была... Такой я ее никогда не видел!

– Который примерно был час?

– 11.43. Смешно, да, такая точность? Не знаю, зачем я на часы посмотрел. У меня вот, командирские – цифры светятся.

– Что потом?

– Она в Дом вошла, а я... так и стоял. Это ведь не может быть она? Скажите? Нет, я знаю, что не она... Может, она увидела? Почему же тогда она была такая растрепанная?.. Глупо, но я все равно ее люблю, и если это... она все-таки... Найдите ее, скажите, что я согласен... ну, что будто я...

– Эк куда загнул! Погоди, не дури. Все выяснится, тогда уж будешь геройствовать.

– Нет, это сейчас нужно, пока милиции нет. Вдруг она во всем признается. Она такая гордая. Скажите ей, что согласен... будто я... поскорее! Я не могу с ней говорить, язык не слушается. Пожалуйста!

– Хорошо. Прямо сейчас и пойду, – Самоваров поднялся и направился к двери, хотя вовсе не собирался предлагать Насте Валерикову жертву и не считал даже, что она такой жертвы стоит. Хорошенькая, конечно, штучка молоденькая, и себе на уме, но в общем, не стоит. Зато выговорившийся Валерик благодарно посмотрел ему вслед. Значит, полегчало, вон и глаза ожили...

Когда перестанет дождь? То совсем еле сеял, то вдруг припустил такой крупный, что по луже у крыльца пошли не круги, а беспорядочная густая рябь. В Доме было мертвенно тихо. Самоваров нарочно громко шаркал ногами, надеясь привлечь чье-нибудь внимание, но Оксана, разлегшаяся на кровати прямо в кроссовках, даже не повернула к нему головы. Больше никого не было видно.

– Вы здесь одна? – спросил Самоваров.

– Похоже.

– А Анатолий Павлович где?

– Не знаю. В туалет вышел! Он желудком слабоват.

– И давно вышел?

– Не знаю. Мне кажется, утро это тянется уже лет сто. Уехали бы вчера, не влипли бы в такой кошмар.

– Оксана, – начал Самоваров с задушевного елея, – вы правы, конечно. Скверная случилась штука. Вот вы вчера уехать хотели, спали, должно быть, плохо, и наверняка что-то видели...

– Ничего я не видела, – отрезала Оксана. – И видеть не хотела. Все это не в моем вкусе.

– А сами вы где были?

– Не ваше дело. Что вы тут из себя сыщика изображаете? Кто вы такой? Табуреточник.

Самоваров вздохнул:

– Ладно. Последняя попытка. Вы вчера поздно вечером видели возле дома натурщицу Валентину?

Оксана криво усмехнулась:

– А, так называемую Валерию? Видела. Водкой от нее несло.

– А в котором часу?

– Ночью уже, чуть ли не в два. А что?

– Да ничего. Она вас тоже видела.

– Ну и что?

Самоваров загадочно помолчал и еще спросил:

– А Настя где?

– Вот уж не знаю.

И вдруг по ее лицу поползло некое подобие оживления.

– А Настю я как раз ночью и видела! Довольно поздно. Протиснулась вот в эту дверь в очень пикантном виде. К ней вот и ступайте, узнайте, с кем она провела время. Уверяю вас, не без удовольствия.

«Вот бабы! – подумал Самоваров. – Как же легко топят друг дружку! И из чего? Из соперничества? Но в чем? О, женщины, ничтожество вам имя!» Женоненавистнические мысли Самоварова потекли дальше по привычному нехитрому руслу и уперлись тоже привычно в бывшую девушку Наташу. Он стал в последнее время часто ее встречать. Она развелась со вторым мужем и жила у своей матери неподалеку от музея. Он поэтому и видел теперь часто, как она идет по тротуару в неудобных дорогих туфлях, тащит какие-то пакеты и – за руку – некрасивую крупную девочку, очень похожую на ее первого мужа. Пожалуй, Наташа и сейчас могла бы считаться красивой, хотя щеки несколько повисли и потянули за собою сварливые складки у рта. Но теперь Самоваров уже удивлялся, неужели он действительно хотел выброситься из окна после того, как прочел то письмо от нее? Значит, он все-таки постарел... Вон как несчастный Валерик рвется умереть за гениального Кузнецова и за Настю! Куда же подевалась эта самая Настя?

Настя сидела на кухне в уголочке, и Самоваров даже не сразу ее узнал. Волосы она причесала гладко-гладко, зато густо и неаккуратно накрасила губы. Оранжевая помада очень не шла к ее бледному лицу. Надо же, почти дурнушкой стала.

– Настя... – Самоваров запнулся, потому что не знал, как с ней говорить. Не выдавать же, в самом деле, Валериковы глупости. Она глядела стеклянно-холодно. – Настя! Давайте поговорим о вчерашнем вечере, вернее, о вчерашней ночи...

– Я не знаю ничего... – оборвала она с досадой.

– Зато я знаю. Постарайтесь не раздражаться и выслушайте, это в ваших интересах. Дело в том, что вас видели выходящей ночью из мастерской.

– Ну, конечно, Елпидин шпионил, – брезгливо сморщилась она.

– Нет, не то. Вас видели другие люди, и они при случае не будут вас щадить, как это наверняка сделает Валера. Припомните вчерашнее...

– Не хочу!..

Настя опустила голову. Вот и все. Значит, не зря она боялась. Весь этот ужас всплыл, и уже не спрячешься. Надо будет врать, потому что правда, которую теперь знает только она, слишком унизительна и гадка. Странно, что этот мебельщик, кажется, сочувствует ей. Лицо у него доброе, желтое. И старомодные усы. Сейчас усов не заводят. Ему, наверное, все сорок лет. И... тому тоже было что-то за сорок. Больше уже не будет. Он умер. Там, в мастерской, где этот мертвый, остался ее чистый холст, где она уже не напишет никогда свечку.

– Настя! – позвал ее Самоваров; так окликают заснувшего. – Настя, этот разговор только между нами; каждое сказанное здесь слово здесь же и умрет и нигде не повторится. Это не только для вас важно. Еще один человек, вы понимаете, кто... Не отмахивайтесь! Нам бы всем надо поддержать друг друга. Страшно, но все-таки спрошу прямо: это вы сделали?

– Нет, – просто ответила она.

– Но когда же вы в таком случае были в мастерской? Ведь поздно? И Игорь Сергеевич был тогда еще жив?

– Жив, жив! Не мучайте меня. Я ушла около двенадцати. Потом здесь, в Доме, часы били – все не в лад, но именно двенадцать раз. Вы мне не верите? Я рассказала бы... Но сейчас не могу... Лучше потом...

Она закуталась в курточку и постаралась заслонить воротником безобразно накрашенный рот. Вид у нее был жалкий. Самоваров осторожно вышел и почти столкнулся с Покатаевым. Тот стоял, подставив под струю, бившую из водосточной трубы, ногу в резиновом сапоге.

– Прошелся немного вокруг дома. Тошно здесь, – сказал Покатаев. – И небезопасно. Не-без-опасно! Ага, вот и Егорка! Слушай, старая лодка у тебя на берегу, смотрю, совсем сгнила. Забросил рыбалку?