Кузнецов презрительно крякнул:

– Ну, настолько молодым я не был никогда.

– Я не хочу, пап, ссориться. Я тоже мог бы многое сказать. Не буду. Но! Мне идти больше некуда. Без твоего ответа я отсюда не уеду. Скажи только «да».

Кузнецов снова уселся на стул, скрестил руки. Его широкое лицо ничего не выражало, кроме брезгливости.

– И тебе не жалко совсем, что так со мной вышло? – робко спросил Егор.

– Вот это хороший вопрос. Ты ведь давно это спросить хотел, да спесь немного мешала. Маловато у тебя спеси-то! Гордости маловато! Чего тебя жалеть? Будь ты калека, слабоумный – жалел бы. А на тебя – молодого, здорового, неглупого, красивого – смотреть просто противно. И все. Пришел тут про Вадю свою рассказывать!

– Дался тебе этот Вадя...

– Ну скажи, ради Бога, зачем тебе колеса эти? Зачем деньги, деньги, деньги? Девок пленять? Ты что, покупаешь их, как старый подагрик с почечуем? Они так должны тебя любить! Сходить с ума! Уксусом травиться! Я до сих пор никого не покупаю – ни женщин, ни друзей. Не клюй на дешевку! А все, что покупается, – знай! – дешевка.

– Ты – это другое дело...

– Какое другое? Я в восемнадцать лет прибыл в этот город из паршивого райцентра. В школьном пиджаке приехал, из которого настолько вырос, что чуть ли не локти из рукавов торчали. И в трехрублевом трико! В художники подался. Денег ни шиша, а живопись – занятие дорогое. Отец черт знает где по тюрьмам, тетка двадцатку пришлет когда – состояние! Все на краски шло и на квартиру, общежития-то не было. Снимал угол на самой горе – помнишь, я тебе показывал? – у старой одной карги. Голодно, стыло. Дрова воровал. Бабка на печке в тряпки завернется, а я в тулупчике сплю. Так и тулупчик этот за ночь к стенке примерзал! Уж позже я настропалился в детсадиках сторожевать Ночь в тепле – знаешь ты, что это такое? Что за блаженство? Чего-чего не было! Заметь, это не ревущие сороковые были, а мило застойный семидесятый год! Но рисовал я, как бешеный. Писал днем и ночью. Вроде запоев было. А как любили меня! Какие красивые! И даром! Даром! И на трехрублевое трико не смотрели!

– Что, и уксусом травились?

– И уксусом. Любили! И друзья в рот заглядывали! Преподаватели завидовали! В Академию шутя-смеясь поступил.

– Я же и говорю – то ты! Время было другое, а у тебя к тому же талант, характер...

– А ты знаешь, есть ли у тебя талант? Или характер? Чего ты попробовал? Ящики лицам возить? «Мерседесы» бить?

– Вот все язвишь! А разве не без твоей вины все плохо у меня вышло? Ты ведь нас бросил!

– Чего? – изумился Кузнецов.

– Ты и подумать не мог, каково мне? Ты у нас талант, знаменитость, а мы – тебе не нужные. Посредственные. Мешаем. Сколько я в мастерской у тебя за шкафом просидел и пикнуть боялся! Все мои комплексы оттуда. Пытался рисовать – ты даже не глядел. Готовлюсь вот в художественный институт, а чем ты мне помог? Зато корчишь из себя друга молодых, притащил сюда этого задохлика с его нудной Настей. А я что от тебя видел?

– Да, кажется, как раз немало, – усмехнулся Кузнецов.

– Я не о деньгах! – запальчиво вскрикнул Егор.

– А мне показалось, напротив, что ты прибыл как раз за деньгами. За кучей денег.

Егор вдруг снова вспомнил о том ужасном и неприятном, что с ним стряслось, и сник.

– Прости, пап, я, кажется, что-то не то...

– То! То! Я, оказывается, у всех в долгу! Все обижены! Все требуют! Каждый своего!

Кузнецов тяжело уставился в испуганную физиономию Егора и отрезал:

– Нет. Ты не младенец в люльке. Иди себе. Работай. Бей «мерседесы» сколько влезет. Но сам. Без меня! Фигушки!

6. Черный блокнот Самоварова

Самоваров достал его из кармана куртки – большой затрепанный блокнот. На его страницах с загнутыми замусоленными уголками помещались обмеры кузнецовских коллекционных буфетов и диванов, зарисовки резных деталей, чертежики, расчеты. Самоваров отыскал чистые странички, разлегся на своем топчане и вывел тоненько очиненным карандашиком:

«Кузнецов убит между 23.00 15 июня и 3.00 16-го – сужу по окоченению».

Он собрался привести в порядок свои мысли. Мыслей, собственно. никаких не было. Но следует учесть все версии, а их у Самоварова было столько же, сколько постояльцев в этом проклятом Доме. Есть ли алиби хоть у кого-нибудь? Самоваров вздохнул. На другом топчане, напротив, сидел Валерик, завернутый в лоскутное одеяло. Парень вроде бодро бегал все утро, а теперь снова впал во вчерашнюю прострацию. Сизая бледность, одеяло до ушей. Самоваров знал, что все здешние одеяла для гостей пахнут пылью и почему-то немного псиной. Валерик вряд ли сейчас этот запах или что-то другое замечает. Николай разглядел даже на его лбу сутулый силуэтик комара. Комар кормился, а этот обалдуй хоть бы бровью дернул! Неприятно смотреть. Самоваров дождался, пока тяжело насосавшийся комар слетит, и снова принялся за свой блокнотик. С новой строчки он написал:

«1. Инна + Семенов – в чулане. Их видела Валька.

2. Егор – в «прiемной»; то сидел, то спал. Спросить Семенова и прочих.

3. Валька – на кухне и во дворе. Видели: я, Егор и Оксана (?). Оксану спросить.

4. Оксана – ?»

Самоваров задумался. Со слов Вальки он знал только, что Оксана сидела под кустом. «То ли по-большому, то ли по-маленькому», – вспомнил он Вальку. Господи, какая дурь! Нет, похоже, надежного алиби не будет ни у кого. Все всех видели, но все куда-то таскались, входили, выходили... Хоть бы один спокойно на месте посидел! Может, все-таки Покатаев с Оксаной не участвовали в этих передвижениях? Оксана орала и визжала, даже здесь слышно было. А во дворе стоял мокрый Валерик.

Самоваров посмотрел на него. Валерик все еще сидел неподвижно, только иногда одеяло оживлялось волной ознобной дрожи. Неужели захворал? Глаза ввалились, а нос наоборот, высунулся вперед. Пропадает парень.

– Ты хоть ел? – поинтересовался Самоваров.

– Да... Нет... – бессмысленно ответил Валерик и посмотрел чуть левее Самоварова тем слепым взглядом, какой бывает у больных, превозмогающих боль и ничего больше не способных заметить. Темнеет от боли в глазах, правильно говорят. Насмотрелся Самоваров в свое время таких глаз. Хотя бы семь лет назад, в зеркале.

Николай потянулся за коньяком, налил во вчерашний, еще липкий стаканчик. Валерик высунул из-под одеяла худую руку с синими ногтями, взял стаканчик и послушно выпил.

– Погоди, братец, – ободрил его Самоваров. – Вот милиция приедет, и отправитесь себе по домам. Потерпи.

– Милиция. Еще и это! – Валерик вдруг плаксиво сморщился. – Допрашивать будут... Им я не могу, значит, и не надо... Это неправда. Какая-то ерунда, какое-то совпадение, бред! Могу ведь я бредить? Или... не знаю! Она не могла!.. Вы видели ее?.. И только ни слова, что я...

«Фу ты, достоевщина какая, – подумал Самоваров. – Что если у него в самом деле жар? Острая пневмония? И где эти менты чертовы? Хоть довезли бы его до афонинского фельдшера».

Он положил руку на бледный Валериков лоб и с изумлением обнаружил, что рука намного горячее.

– Так, дружок, – мягко, но решительно начал Самоваров. – Жара-то нет. Давай возьмем себя в руки. Ну-ка, ну-ка! Хватит трястись. Лучше поговорим. Не заводи себя, наверняка всё пустяки. Тут рядом вон какое страшное дело! А ты – ты ведь о Насте?

– О Насте... Если б вы знали! Но это – никому, – Валерик пьяно качнулся. – Игорь Сергеевич – я бы умер за него. Или нет: лучше бы я умер, а не он. Он ведь гений. Умер, значит, можно говорить: ге-ний. А я кто? Настя... это – так, неуспехи в личной жизни. А он умер!

Валерик вдруг скинул одеяло и жарко задышал коньком на Самоварова:

– Я вам одному скажу! Не про меня, это мое, неинтересное... Другое! Кажется, Игорю Сергеевичу понравилась Настя. Чего удивляться? В нее ведь все влюбляются, все! Вы ведь тоже, признайтесь, влюбились?

– Да, – поспешно соврал Самоваров.