– Вот-вот! – зубы Покатаева снова сверкнули посудным блеском. – Хитро ведь сделано! И знаете, если уж и был сюда заслан киллер, то им может быть только одно лицо.

– Кто же?

– Да вы. Вы, Николаша!

10. Черная аура

Эффект всей сцены испортил Егор. Он просунул в дверь одну только смятенную физиономию с выпученными глазами, а фигура пряталась из соображений конспирации: дядя Коля велел не высовываться.

– Дядя Коля! Дядя Коля!

Самоваров нехотя устремился на этот заговорщический шепот.

– Ну, что еще?

Егор ухватил его за руку и поволок прямо под зябкую дождевую морось.

– Тут такое!..

– Куда ты меня тащишь?

– В комнату мою. Там... там...

Комнатка Егора, как и Валькина, была внизу, у кухни (Инна жила наверху). Здесь сидели на Егоровой кровати совершенно потерянные и деревянные Валерик с Настей. Посреди комнаты на тусклом неметеном полу красовалась большая дорожная сумка, похабно раскрывшая ярко-зеленую пасть. Егор боязливо ткнул в нее пальцем.

– Вот.

Самоваров смотрел на него недоумевающе, и Егор вынужден был пояснить:

– Я озяб что-то. Хотел майку поддеть. Вы нам разбегаться не разрешили, мы вот вместе сюда и пошли. Открываю сумку, а там... Вон она, майка... А вон он...

Самоваров заглянул в сумку. Она была почти пуста. На дне комом свалялись какие-то тряпки. Посверкивали целлофаном валики печенья с кремом, пакетики чипсов. Поверх всего демонстративно лежал большой нож. Из кузнецовских – вроде сапожного с гладкой липовой рукояткой. Кузнецов такие любил, и их много было в мастерской. Вероятно, и убит он был таким, может быть, именно этим.

– Я его сюда не клал! Его здесь не было, – заныл Егор.

– Ты когда последний раз в сумку заглядывал?

– Вроде вечером вчера. Или утром. Не помню! Но его там не было!

– В руки вы нож не брали? – спросил Самоваров.

– Нет, – ответил за всех Валерик. – Мы же понимаем, что тут могут быть отпечатки пальцев.

– Думаю, никаких отпечатков на нем нет, – вздохнул Самоваров. – Разве что где-нибудь на закраинах. Ладно. Сумку эту я запру в верхнем чулане – там замок получше. А вы марш ко мне. Чипсы хоть возьмите, погрызите. Я сейчас к вам приду.

Час от часу не легче. Это уж совсем ни на что не похоже! Вернее, очень даже похоже на средней руки детективный романчик. Орудие убийства подбрасывается лицу, вроде бы подозрительному, но на деле невинному, аки голубь. Егор? Сам? Слишком хитро и рискованно. Прямолинейный Егорка утопил бы ножик в сортире. Кто-то либо простодушно спасается по романным рецептам, либо решил поиздеваться. Нет, хватит бегать. Сядь и подумай!

Самоваров устроился на лестнице, прямо под крошечным окошком, струившим мутный невеселый свет. Поставил рядом с собой Егорову сумку и достал черный блокнот. Мудрит Покатаев: и Кузнецова, и Семенова убил один и тот же человек. Бывают в жизни совпадения экстравагантнейшие, но тут пространства для совпадений нет. Вот все и нижется одно к одному. И если Кузнецова мог (за скобки, за скобки любови и ненависти всяческие, только голая техническая возможность!) убить чуть ли не каждый в Доме, то с Семеновым сложнее. Самоваров записал в блокноте:

«Семенова убил тот, кто:

1) испугался утром его догадок (слышали их почти все, или все?);

2) мог украсть рацию и испортить моторку;

3) хорошо знает здешние места, чтобы подгадать встречу с банкиром в нужном месте».

Из числа гипотетических убийц Самоваров со вздохом облегчения решил исключить Настю, Валерика и фотомодель Оксану. Эти трое здесь впервые и вряд ли знают подробности кратчайшего пути к станции. Прибыли они сюда другой дорогой.

Немного поразмышляв, Самоваров решил отнести к стану невинных и Вальку. Во-первых, он не замечал, чтобы ленивая Валерия совершала длительные прогулки, во время которых могла бы изучить тропу и приметить расщепленное дерево. А во-вторых, вчера ночью она была пьяна и неловка. Еще сдуру нож всадить – куда ни шло, но незаметно спуститься в «прiемную», стащить семеновскую рацию и никем не быть замеченной! Да знала ли она, что такие рации вообще в природе существуют? И Самоваров крупно, даже с нажимчиком, вывел на отдельной страничке:

«Инна

Егор

Покатаев»

Вот. Всего трое осталось. Кто-то из этих троих. Но как ни подступись – невероятно. Самоваров закрыл блокнот, опустил его в карман и двинулся к чулану. Надо взять у Инны ключ и спрятать сумку с ножом. В Доме запирались всерьез только мастерская и этот чулан. Кое-где были, правда изнутри шпингалетики для личного уюта, но неприступных твердынь – только две.

Самоваров деликатно постучал. В комнате было безжизненно тихо. Когда он постучал сильнее, дверь от напора поддалась с ржавым стоном. Он заглянул в образовавшуюся щелку – пусто. Зато из-за поворота узенького коридорчика, со стороны мастерской, доносились странные звуки.

Самоваров переоценил выдержку Инны. Но она так хорошо держалась! Она почти не плакала! Зато сейчас она сидела на полу у порога запертой мастерской, терлась нежной щекой о шершавую дверь и плакала по-настоящему – с низким утробным подвывом, с громкой икотой. Она была все в том же черном платье, безжалостно трепавшемся теперь по пыльному полу. Длинными бледными ногтями она скребла дверной косяк.

– Инна, голубушка! – бросился к ней Самоваров. – Ну что же вы так! Не надо, не надо...

Она подняла на него мутные невидящие глаза. Ее губы что-то шептали, но голос не слушался, его недоставало ни на что, кроме икоты.

– Пойдемте отсюда, – уговаривал Самоваров. – Не надо бы так, не надо...

Он подал руку, она послушно вцепилась, встала. Теперь только бы дотащить ее до кровати.

На кровать Инна не легла, а села, снова привычным жестом примяв и обхватив подушку. С привычным изяществом скрестила ноги. Но разбухшее, некрасивое лицо не выражало ничего, кроме муки.

– Валерьяночки? – заботливо спросил Самоваров и потянулся к пузырьку на столе.

– Нет уж. Я столько всего напилась, что не действует... только противно... Николаша, мне плохо! Если б вы знали... Это и должно было случиться! Я такая дрянь.

– Что вы говорите такое! Побойтесь Бога!

– Вы не знаете!.. Я приношу несчастья; я давно это заметила... Это сакральное; у меня черная аура. Я ношу черное – предупреждаю, но никто не понимает, никто.

«Что она плетет!» – изумился про себя Самоваров, но потом припомнил, что краем глаза видел в этой комнате утром что-то про Блаватскую, труды семейства Рерихов. Он огляделся – ну конечно, вот они, в зеленых самодельных переплетах, отрада времен застоя. Нет, надо беднягу вытаскивать из зеленых мистических дебрей, иначе несдобровать ей, тронется умом-то...

– Я все понимаю, – храбро вызвался он.

– Что вы можете понимать?.. Эти двое убиты, а вчера эти двое любили меня... во всех смыслах, понимаете? Это же не случайно! Я такая дрянь, я изменила Игорю с Семеновым...

– Не надо, я понимаю, – вскричал скромный Самоваров.

– Да не понимаете вы! Значит, я чувствовала смерть! Что же еще?.. Если б я знала! Не знала, но духовное предчувствие... Я только Игоря любила, а сделалась дрянь, пошла в чулан с Семеновым...

– Пожалуйста, не надо! Это мелкие детали. Припомните-ка лучше, когда вы возвратились сюда, Игорь Сергеевич был в мастерской?

– Там горел свет. Я дошла до поворота в коридоре, посмотрела – там свет. Он вообще-то рано ложился, а тут вздумал писать натюрморт со свечой. И я не удивилась! Если бы я...

– Вот про это не надо, – властно пресек новую истерику Самоваров. – Как вам показалось, там был с ним кто-то еще? Егор? Настя?

– Не знаю. Было тихо, а я, дрянь...

– Стоп! Об этом больше не будем! Семенов к себе пошел?

– Да... Но он потом все возвращался, стучал в мою дверь, умолял впустить, нес какой-то вздор... Вы ведь знаете, как это бывает...

Самоваров притворно покачал головой, мол, знаю.