свое личное мнение? Кажется, есть за что нас

похвалить...

Приехал Горельченко в совхоз в семь утра и пробыл

до обеда. Ему предложили пообедать (поварихи

специально готовили, хотели угостить повкуснее); он сказал:

— Спасибо, я у чкаловцев пообедаю.

И уехал в колхоз имени Чкалова.

Теперь у Коростелева посасывало под ложечкой: что-

то будет на бюро? Хоть бы похвалили,— чтобы выйти

после заседания с независимым лицом, как вышла

прошлый раз заведующая районо, которой записали

«признать работу удовлетворительной». Почему Горельченко

с ним неласков? Неспроста тогда отказался от обеда и

поехал к чкаловцам. Все районные работники едуткчка-

ловцам, в совхоз редко кто заглянет. Даже Данилов,

директор треста, был всего один раз: он считает, что

«Ясный берег» в лучшем положении, чем другие совхозы

треста. А по сути дела, тоже положение не из

блестящих, где там!

Первое знакомство Коростелева с Горельченко

произошло вскоре после демобилизации.

Осенью 1945 года Коростелев двигался с запада на

восток в громадном потоке демобилизованных. Четыре

года он прослужил в Красной Армии и с честью

возвращался домой.

Не сразу оборвались связи с родной дивизией: на

первых станциях встречалось много знакомых,

завязывались свойские разговоры, в разговорах общие вставали

воспоминания, упоминались имена общих командиров...

Чем дальше от дивизии, тем меньше знакомых лиц.

Далеко от дивизии — ни одного знакомого лица, и тебя

никто не знает, а людей все больше и больше — лавина

людей, сила людей!

Поезда шли по расписанию и сверх расписания, но все

одинаково перегруженные. На станциях толчея, у касс

длинные очереди. Железные дороги были заполнены

людьми в шинелях, с солдатским багажом на плече:

мешок, сундучок, в сундучке барахлишко, в мешке хлеб.

На одной узловой станции Коростелеву пришлось

долго дожидаться пересадки.

Бесконечно тянется ночь, когда лечь негде,— сидишь

в неудобной позе на чемодане.

Одна только лампочка, слабо накаленная, горела на

потолке, да косо падал через окна бледный свет с

перрона, Густым и горьким махорочным дымом был напол-

нен вокзал — сегодняшним дымом, вчерашним,

позавчерашним... Лампочка светила сквозь махорочные облака.

Кругом на мешках и сундучках спали люди в сапогах и

шинелях,— не пройти... Плакал ребенок; женский голос

сонно успокаивал его:

— Шш... Шш... Баиньки... баиньки...

Коростелев то задремывал, то просыпался, смотрел на

часы, ставил затекшие ноги в другую позицию. Ребенок

разбудил его, он очнулся, растер ладонями лицо,

закурил.

Невдалеке поднялся человек. Свернул папироску, стал

чиркать зажигалкой. Чиркал, чиркал — огня нет.

Коростелев достал свою, дал. Человек закурил — осветилось

большое лицо с большими черными бровями, у виска

узловатый шрам.

— А интересно,—сказал человек, возвращая

зажигалку.

— Что интересно? — спросил Коростелев.

— Вот это все интересно.— Человек повел кругом

рукой.— По домам, значит. Сделали дело, и по домам. Из

одной армии в другую: землепашцев, строителей.

Страница истории дописана — начинаем новую... Л ведь

некоторые прежнюю профессию забыли, заново пойдут

жить... Вы какую имели специальность?

— Веттехник.

— Обратно в ветеринары?

— Вряд ли.

— Разонравилось?

— Отвык.

— То-то.

Потревоженный разговором, заворочался еще один

спящий. «Поезд-то пришел, пришел поезд?» — спросил он

неразборчиво, коротко вздохнул и опять уронил голову

на мешок.

— Спи, сержант, спи! — сказал человек с черными

бровями. — Придет твой поезд. Сапоги убери, а то сосед

обидится... Сколько этими сапогами за войну пройдено?

Сколько всеми нашими сапогами пройдено? Подсчитать

бы общий километраж. Помните, как все двинулось на

фронты? Вот — обратный хлынул поток... Вы женаты?

— Нет, не женат.

— Неженатому легче уходить.

— А женатому, должно быть, веселей

возвращаться,— сказал Коростелев.

— А общий километраж подсчитать можно,— сказал,

помолчав, собеседник,— если толково взяться. Длинная

получится цифра, а? Астрономическая.

— Не в цифре дело,— сказал Коростелев.

— Все-таки интересно.

Они говорили тихо. Вокзал спал. Дышали люди,

стонали, всхрапывали. «Баиньки... баиньки...» — сонно и

нежно приговаривала невидимая женщина, укачивая

ребенка. Вспыхивали в махорочном мраке две папироски,

два крошечных красных огонька.

— Баиньки,— повторил человек с черными бровями.—

Высыпайся, ребята, на привале. Скоро большая побудка.

— Восстанавливать придется много,— сказал

Коростелев.

— Много.

Если бы Коростелев знал, что творилось в душе у его

собеседника во время этого обрывочного ночного

разговора, — наверно, наверно нашел бы Коростелев слова,

чтобы разговорить собеседника, развлечь,

деликатным способом выразить свое внимание и сочувствие.

А Коростелев зевал и отвечал сквозь зевоту.

Откуда же ему было знать, что обоих сыновей

потерял Горельчеико в войну,— старший пал, защищая

Сталинград, младший — под Берлином. Ухолили воевать

втроем, отец и два сына, а возвращался Горельченко

один. И переживал ли он вдохновенно-гордое чувство

победы; радовался ли наступившему миру и человеческой

радости; обдумывал ли, какие великие работы предстоят

народу и какова его, Горельченко, доля участия в этих

работах,— а все стоял- перед глазами образ неутешной

матери, Еерной его подруги. Как-то встретятся они, как

друг на друга взглянут?.. У него, отца, горе иссекло

лицо морщинами, выбелило виски,— а мать?..

Неоткуда Ксрсстелеву было знать все это, невдомек

было ему.

Он достал кисет и угостил собеседника табаком. Оба

углубились в милые сердцу процедуры: надо было

оторвать ст газеты полоску нужной величины и сложить

желобком; насыпать табаку и равномерно распределить

вдоль желобка; скрутить папироску; край бумажки

смочить языком и заклеить; высечь огонь в зажигалке и,

сделав затяжку, окутаться адским дымом, обжигающим

гортань и глаза.

— Табачок у тебя серьезный,— сказал собеседник,

перейдя на «ты».— Для любителей сильных ощущений.

Пьешь здорово?

— Не то, чтобы здорово, но могу выпить.

— А в ветеринары, значит, не хочешь. А чего хочешь?

Командных постов?

— Ничего не имею против,— сказал Коростелев, оби-

дясь немножко.

— А как не дадут командных? Пойдешь в

чернорабочие?

— А хоть в чернорабочие,— сказал Коростелев.—

Лишь бы действовать в полную силу.

— Стосковался по работе?

— Тосковать было некогда. А сейчас — очень хочется

работать, конечно.

— На, выпей.

И перед Коростелевым очутилась рука, держащая

крышку от фляги.-

— Пей, это спирт типа твоего табака. За работу.

Командную, черную — всякую!

И сам глотнул из фляги. Коростелев выпил — спирт

был и впрямь подстать его табаку.

— Последняя заправка,— сказал собеседник.—

Сейчас мой поезд придет. Через четыре часа еще пересадка,

а там — айда.

— Далеко?

— На работу.

— Уже есть работа?

— Нашлась.

Далеко-далеко слабо и призывно закричал паровоз;

ему откликнулся мощным гудком паровоз на станции.

Собеседник встал и принялся приводить в порядок свой

багаж.

Радио возвестило о приближении поезда номер такой-

то. Кругом вскочили, задвигались. Захлопала дверь.

Человек с черными бровями взвалил чемодан на плечо,

сказал «всего» и ущел в толпе серых шинелей.

Подождав, пока кончится давка в дверях, Коростелев