приятный разговор... Эта твоя бабуся очень развитая.

Мы тут без тебя даже об астрономии беседовали. ;

— Да, она у нас сильная по части наук.

— Вот-вот. Приятно у тебя. Одно плохо — молодой

хозяйки нету. Без молодой хозяйки дом — не дом, и

радость — не радость. Извини за такой нескромный

вопрос: сердечная неувязка или же просто не выкроил

время жениться?

— Не выкроил время. Почти четыре года был на

передовых.

— Я все же выкроил.

— И удачно?

— Грех обижаться.

— И потомство уже есть?

— Ожидаем через три месяца,

— Молодец, честное слово, —- сказал Коростелев с

невольной завистью. Мысленно представил себе, какая

жена у Гречки: должно быть, высокая, полная, с

походкой павы; почему-то вообразилась она ему в одежде с

пышными рукавами, расшитыми богатым цветным

шитьем, и с белым платочком в отставленной руке,

— Алена Васильевна звать мою супругу, — сказал

Гречка. — И знаешь, друг, я тебе рекомендую

немедленно привести в порядок любовные дела и построить

семейный очаг как таковой. Со всех точек зрения — в

высшей степени отрадно для души.

Коростелев не сказал ему, что любовных дел у него

нет и нечего приводить в порядок. Время от времени он

влюблялся: вдруг приглянется какое-то молодое лицо,

померещится, будто сердце не на месте... Ходит тогда

Коростелев задумчивый, напевает что-нибудь подходя-

щее к случаю, вроде: «сердце, тебе не хочется покоя,

сердце, как хорошо на свете жить», и мечтается ему —

вот это, должно быть, то самое и есть: вот сейчас, от

встречи к встрече, с сладостной постепенностью, шаг за

шагом будет приближаться к нему существо, которое

станет всех ближе и пройдет с ним рука об руку

жизненный путь... Но пролетит в повседневных делах

неделя, другая, и тускнеет в воображении Коростелева

приглянувшееся лицо, и любовные мысли вытесняются

другими мыслями, и недоумевает Коростелев: что это

взбрело ему в голову? Ну, милая девушка, — кругом

милые девушки,— с чего вообразил он, что именно она —

та одна-единственная?.. Молчит сердце. И девушки как-

то не придавали значения его взглядам и намекам —

должно быть, чувствовали, что это не всерьез, что

сердце его еще никого не облюбовало. Может быть, потому

и не ответила ему на письмо та золотистая из Белосто-

ка... Не сказал Коростелев этого Гречке: что тут

говорить, чем хвалиться?

— Да, живуч человек, — после молчания задумчиво

сказал Гречка.— Давно ли гроза над головой прошла —

всем грозам гроза! — и уже хлеб посеян, хаты

отстроены, на окнах занавесочки — умиление и гордость

смотреть! И уже, понимаешь, песни поют, свадьбы

справляют, загадывают о будущем... Вот недавно совещались

наши животноеоды; вынесли постановление создать

чистопородное колхозное стадо, как тебе покажется?

— Хорошее постановление.

— Понимаешь, такое стадо, чтоб сердце радовалось...

Думаем взять курс на холмогорок.

— У нас холмогорок тоже чтут.

— Стоящая коровка.

— Еще бы. И удои, и жирность.

— Очень нам подходящая коровка. За этим я к тебе

и прибыл, Дмитрий Корнеевич.

— Вот уж тут не знаю, как тебе помочь.

— Да что ты? Директор совхоза! Кто же знает, если

не ты! Брось!.. С кредитами у меня в порядке,

документы — пожалуйста, имею все основания... Только давай

договоримся, чтоб самый высший сорт. Не второй и не

первый, и даже не элита, а элита-рекорд.

— Сдавали мы и второй, и первый, и элиту, — сказал

Коростелев. — И все сдали.

— Из сверхпланового поголовья.

— Из сверхпланового тоже отпустили.

Дополнительный наряд был. Для Украины.

— Давай в счет плана сорок шестого года.

— Не могу.

— Почему не можешь?

— Как будто порядка не знаешь, Иван Николаевич.

Тебе полагается действовать через свою племконтору.

Как люди делают? Едут на свой пункт, получают

по разверстке, что им занаряжено. А ты вон куда

заехал!

— Друг, — сказал Гречка, положив Коростелеву руку

на колено, — я уважаю порядок. Я свою деятельность

после Великой Отечественной войны посвятил тому, чтоб

восстановить в моем колхозе образцовый

социалистический порядок. Мы тут с тсбой полностью солидарны —

и кончили с этим вопросом. Есть моменты, когда нельзя

подходить формально. Мы, фронтовики, это понимаем.

И в данном случае нельзя подходить формально.

Колхоз-боец. Колхоз-герой. Нахлебались люди горя — выше

головы! Вот я тебе еще расскажу случай.— Гречка

рассказал случай. — Что они, по-твоему, не заработали

элиту-рекорд?

¦— Да это ясно, что заработали, — сказал Коростелев,

колеблясь. «Надо трест запросить», — подумал он. Но

вспомнил холодное лицо Данилова, его маленький

высокомерный рот с поблескивающим золотым зубом,

чопорную выправку, — «не разрешит Данилов».

— Скажешь, власти у тебя мало? Ты же едино-началь-

ник. И о чем разговор, я не понимаю. Две телочки,—

Гречка показал два пальца.

— Телок вообще не сдаем, только бычков.

— Бычками обеспечен. Нет, уж уважь, телочек дай.

— Две — никак.

— Никак?

— Две — это совершенно даже не деловой разговор.

— Двух не заработали, значит. — Гречка горько

покачал головой.

— Я тебе дам дочку Брильянтовой, — сказал

Коростелев, — и больше ты не проси. Лучше этой телки у нас.

нет.

Он встал, пораженный собственной щедростью, и

прошелся по комнате.

— Это, знаешь, я замахнулся по-царски.

— Вижу на твоем лице мучительное сомнение,—

сказал Гречка.— У тебя нет в характере такой черты —

идти на попятный?

— Нет, — гордо сказал Коростелев. — Нет у меня

такой черты.

«Данилова поставлю перед фактом, найдет способ

оформить как-нибудь задним числом. В конце концов,

я действительно единоначальник, а это дело

политическое; так и скажу Данилову, что политическое. Колхоз—

боец, председатель — весь в орденах... и что за парень

к тому же!»

Серел в окнах рассвет. Бабка давно ушла спать,

постелив гостю на сундуке. В кухне на полатях

шевелилась и позевывала Настасья Петровна, мать Коро-

стелева,— ей скоро время подниматься и идти на

работу.

— Отдыхай,— предложил Коростелев. — Тебе постель

приготовлена.

— Не хочется, — оказал Гречка. — На фронте

казалось — за всю жизнь не отосплюсь; а теперь что-то не

тянет спать. А накурили мы с тобой!..

Они пошли пройтись. Еле-еле разгорался над

улицами рассвет, он был студеный, весенний, а Коростелев

и Гречка шли в одних гимнастерках, без фуражек.

Никто не повстречался им в этот час; звонко стучали по

деревянным мосткам их подкованные каблуки. На чистом

холодном воздухе дышалось легко, вольно.

— Когда можно забирать? — опросил Гречка.

— А когда хочешь, — сказал Коростелев. — Хоть

завтра, то есть сегодня,— завтра уже наступило.

— Да, желательно сегодня,— сказал Гречка.— Я с

дневным поездом думаю ехать.

— Домой?

— Да нет, еще не домой; еще в Вологду по делу

съездить нужно.

«Знаю, по какому делу тебе нужно в Вологду,—

подумал Коростелев, взглянув в простодушное, весело

усмехающееся лицо Гречки.—Приедешь в другой совхоз

и так же будешь рассказывать истории и плакаться на

бедность, и выплачешь самых лучших телок для своего

породного стада. Да» лихой председатель! Орел, а не

председатель! Держу пари, что ты уже наладил дела

в своем колхозе: сам проговорился, что у твоих

колхозников дома лучше моего... А не дать ли тебе вместо

дочки Брильянтовой просто хорошую холмогорку?»

Но тут же ему стало стыдно, что он собирается