— Да, пожалуй. Правильнее сказать, давним, если учесть, что все это произошло около

десяти лет назад.

— Я не оговорился,— сказал Федор Ефимович.— В судьбе Катышевой вы принимали

близкое участие,

— Да, позднее в Караганде я помог ей устроиться на хорошую работу.

— А до этого — в Целинограде?

— И — в Целинограде.

— Теперь еще один вопрос. Мне известно, что Катышева в Алма-Ате не училась, а

работала на швейной фабрике. А диплом получила здесь, в строительном техникуме. Не можете

ли вы помочь мне разобраться в этом деле? В то время, насколько я понимаю, вы были не только

ее добрым другом, но и председателем государственной квалификационной комиссии в том

самом техникуме?

— Да, был.

Агранович встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету раз-другой. Федор Ефимович

ждал. Наконец Агранович остановился перед ним.

— Да, был,— повторил он.— Спрашивайте дальше.

— Я жду от вас более исчерпывающего ответа,— сказал Федор Ефимович.

— Ну, что ж... Это я выдал ей диплом.

— Так...

— Как говорят, грехи молодости...— слабо улыбнулся он. Объяснил: — Несколько

завышенная плата за внимание молоденькой женщины...

— Вам сколько было тогда?— поинтересовался Репрынцев.

— За сорок. В таком возрасте, сами понимаете, скупиться не приходится...

— Будем считать, что с этого началось все,— сказал Федор Ефимович.

— Будем считать.

Федор Ефимович видел, что Агранович понимает всю сложность своего положения. Он

почувствовал сразу осведомленность гостя, не пытался уходить от разговора и не искал для себя

дешевых оправданий.

— Это не было минутным увлечением,— признался он.— Другое дело, может быть, с моей

стороны не вполне честно было воспользоваться затруднениями Шуры: большой город с его

жизнью, стремление выглядеть не хуже других, следовательно, нужда в деньгах... Но я не могу

упрекнуть себя и в особой настойчивости. Не солгу, если скажу: она без излишнего колебания,

что ли, пошла на нашу близость.

Агранович умолк надолго, медленно промерил шагами кабинет.

— А потом...— продолжал он,— мне не захотелось с ней расставаться. Я знал, что в

скором времени меня пошлют в Целиноград, где захромали наши дела. Сказал Шуре. Видел, что

она этим тоже огорчена. Вот тогда и возникла мысль о техникуме...

— В какой связи?

— Дело в том, что приехала-то она учиться. Дома могли с нее спросить. На швейной

фабрике она к этому времени перешла в плановый отдел на простенькую счетную работу.

Подучили ее там немного. Вот я и решил, что диплом об окончании техникума она как-то

оправдает, если ей не поручать особых дел...

— Однако вы устраивали ее позднее на инженерные должности,— напомнил Федор

Ефимович.

— Я ничем не рисковал,— признался Агранович.— Это — нетрудное дело. В любой

системе Можно найти десятки людей, которые, получая зарплату, не имеют никакого отношения

к должности, занимаемой ими. Часто это делается все-таки в интересах дела и потому, что нет

других нужных штатных единиц. А можно и так...

— Как?

— В данном случае мои действия вы можете расценивать как злоупотребление служебным

положением.

— Без этого не могли обойтись? — спросил Федор Ефимович.

— Конечно, мог,— сказал Агранович.— Но, видите ли, в этом нуждалась не только

Катышева, но и я в не меньшей степени... У меня в Алма-Ате семья. Я — в длительной

командировке, причем в такой, когда командировочных не платят. Мне приходилось самому

испытывать материальные затруднения... А устраивая Шуру на ставку, я облегчал, так сказать, и

свое бремя...

— Понимаю,— сказал Федор Ефимович.— Значит, вы сначала выдали фиктивный диплом,

чтобы потом иметь возможность за государственный счет прилично оплачивать свою

любовницу. Я правильно вас понял?

Агранович густо покраснел. Он сел за стол, перебросил с места на место несколько бумаг.

— Я достаточно трезво оцениваю свое положение,— сказал он, преодолев приступ стыда.

— И вы, конечно, вправе давать свои оценки...

— А какую бы оценку вы дали сами?

— Нет, нет,— быстро ответил он.— Вы правы, конечно. Объективный вывод может быть

только один.

— Но это еще не все.

— Что вы имеете в виду?

— Одну минуту. Чтобы наш дальнейший разговор стал конкретней, скажу наперед, что

Александра Катышева стала преступницей.

— Да она просто чудачка, легкомысленная женщина,— снисходительно отмахнулся

Агранович.

— Вы ошибаетесь.

— Ее и раньше беспокоила милиция. Один раз даже хотели привлечь за спекуляцию

какими-то тряпками, хотя всем известно, что женщины вечно что-то продают, покупают... Но

тогда вышла амнистия, и все прекратили.

— Повторяю, вы ошибаетесь. Катышева — опасная преступница. Я говорю без всякого

преувеличения... А теперь вернемся к началу разговора... Вы никогда не задумывались над тем,

что, устроив Катышевой диплом, потом выплачивая деньги за работу, которой она не делала, вы,

по сути дела, воспитывали в ней преступницу?

— Ну, это уж слишком рискованный вывод, по-моему, — попробовал возразить тот, не

возмущаясь, однако.

— Давайте задумаемся. Как вы полагаете, сама Катышева понимала, ради чего вы создаете

ей жизнь, на которую она не имеет права?

— Вполне вероятно.

— Зачем же так?! Все она отлично понимала. И, кроме того, видела, что можно залезать в

государственный карман, не рискуя быть схваченным за руку, не опасаясь потерять служебное

положение и даже авторитет среди своих коллег. Это касается уже вас. Вы почти десять лет

таскали за собой девчонку отнюдь не ради служебной необходимости. А ведь она взрослела за

эти годы, через вас приобретала свой жизненный опыт. Почему, думала она, одни могут красть, а

другим это не позволено?

— Вы обвиняете меня?

— И самым недвусмысленным образом, Арон Яковлевич. Поймите, вы крали!

Государственные деньги, а в конце концов и душу человеческую. И вас никто не решился даже

упрекнуть, никто не сказал об этой связи вашей жене, боясь нарушить начальственное душевное

равновесие.

— Вы об этом только мне говорите? — спросил Агранович.

— А мы посоветуемся, Арон Яковлевич. Скажите, в каких отношениях вы с Мешконцевым

в Караганде?

— В самых лучших.

— Вы знаете, что Катышева обокрала его?

— Вам и это известно?

— Как видите. Почему Мешконцев делает вид, что не придает этому значения? Почему он

не захотел возбудить против Катышевой уголовное дело?

— Только ради меня.

— Вот видите! Ваш авторитет, оказывается, настолько велик, что даже Мешконцев, не

желая осложнения в отношениях, готов молчать о своем ущербе.

— Он жаловался мне,— сказал Агранович.

— И что?

— Я ничем не мог ему помочь. К тому времени, вернувшись в Алма-Ату, я потерял

Катышеву. Видимо, она решила сама порвать со мной.

— Да еще и воспользовалась расположением людей к вам. Будьте уверены, если бы

Мешконцев не понимал, кто она для вас, не видел вашего отношения к ней, он распорядился бы

своими деньгами поосторожней.

— Это очень некрасивый случай. Со стороны Катышевой — это черная неблагодарность

по отношению ко мне.

— Боюсь, что это слишком скромная оценка. Вот вы спрашивали меня об исходе нашего

разговора: выйдет ли он за двери этого кабинета... Давайте разбираться. У каждого из нас свое

дело. Вы — строитель. Я тоже в известном смысле строитель. Мы оба призваны делать жизнь

красивее. И вдруг вы стали моим противником в самом глубоком значении этого слова. Я всю

жизнь борюсь с преступностью; в этом смысл моей жизни, Мы искореняем, искореняем, а вы —

взращиваете. По крайней мере в нашем конкретном случае. А имеем ли мы право по-разному