Голос доносится сверху, точно из-за облаков:

— Его-о-рий!..

Так зовет Лаптева Феликс, один только Феликс.

Странные испытываешь чувства, когда смотришь на окна верхних этажей высотного дома. Здание инженерного корпуса будто оторвалось от земли и улетает. А из-под крыши, как из-под крыла самолета, вылетают облака. И чем дольше смотришь, тем быстрее летят облака. Потом тебе чудится, что и сам ты летишь в небо.

— Его-о-рий!..

«Ага, вон черная точка. Это Феликс Бродов машет мне рукой».

— ...дыма-а... то-о-ри...

«Подымайся в лабораторию», — угадывает Егор. Он ещё с минуту смотрит на облака, а затем направляется к центральному входу.

В лаборатории много народа, все стоят по углам в позах провинившихся детей и слушают белоголового худого старика, сидящего в кресле у стола с приборами. На вошедшего никто не взглянул; только Феликс Бродов кивнул Егору и показал место — дескать, стой.

Старик, поблескивая стеклами очков, говорил раздраженно, стучал кулаком по мягкому валику кресла и дольше, чем на других, задерживал взгляд на директоре завода. В лаборатории были ещё какие-то важные лица, но все они почтительно молчали и с тревогой, с ожиданием чего-то грозного, смотрели на старого человека. Егор хотел спросить у Феликса, что происходит и что это за старик, но Феликс был далеко, и Егор решил занять место подальше от сердитого деда. А дед вдруг перевел на него сверкающие стекла очков и почти выкрикнул:

— Фамилия?

— Лаптев! — ответил Егор и машинально, точно его кто толкнул сзади, выступил вперед.

Дед с минуту разглядывал Лаптева, и Егор видел, как на его лице исчезает сердитое выражение, как за стеклами очков раскрываются зеленоватые  глаза, и теплеет их взгляд, — старик уже и покашливает добродушно... Потом нехотя, не скрывая усилий, поднялся в кресле, протянул Егору руку:

— Будем знакомы, товарищ Лаптев: я — Фомин. Академик Фомин. Может, слышали?..

— Федор Акимович!.. Вас все прокатчики знают. 

— Ну-ну-ну... — отмахнулся академик и спросил: — Как стан идет?

— Вроде бы неплохо. Тысячу тонн смена прокатала.

— Тысячу — и говорит: неплохо, — пробурчал старик. — Да вы должны четыре прокатывать — вот тогда будет неплохо! Отец в какую смену работает?

— Во вторую заступил.

— Вот он побольше прокатывает. А слова мне лестные не надо говорить.

— Я и не думаю льстить вам, Федор Акимович. Вас действительно все знают, как генерального конструктора стана.

— Ну-ну, убелили. Только чести-то мало быть его  конструктором. Стан пока и вполсил не работает. Велика Федора да дура. А?.. Так я говорю?.. Народ в него деньги вбухал, а пользы с гулькин нос. Нету от него пользы, нет! Восемьсот заказчиков договор с заводом заключили, понадеялись на него дурака, а он им шиш вместо листа сует. В триста адресов посылаете, а пятьсот заводов, строек, объектов разных на колени поставили. Вот мы, товарищ Лаптев, какой стан-то изобрели, какого дурака на свет божий народили. А все потому, что торопились. И вышло у нас по той украинской пословице: «Быстро робят, слепых родят». А вы — знают!..

Академик говорил возбужденно, словно продолжал начатый с кем-то спор. Стоявшие у окна люда отошли в сторонку. Директор завода присел на ветхий табурет, Феликс, отодвинув с подоконника бутыль с зеленоватой жидкостью, примостился на нем, как петух на жердочке. Егор стоял перед академиком и слушал его невеселую речь. Он понимал: академик бранит не одного себя и не один стан, а кого-то другого, от которого зависит работа агрегатов, звеньев, систем. Лаптев каждый день читает заводскую многотиражку, она из номера в номер помещает статьи о стане: о нем же говорят по заводскому радио, на разных собраниях, — никто не винит создателя стана, наоборот, все говорят о том, что стан лучший в мире, а вот работать на нем ещё не научились. И с автоматикой что-то не ладится.

— Нам, Федор Акимович, время нужно, — вздохнул Егор. — Мы освоимся.

Из угла подал голос пожилой интеллигентный человек — с виду грузин или армянин:

— У рабочих больше оптимизма, чем у нас с вами, Федор Акимович.

Эти слова были сказаны с улыбкой и надеждой смягчить Фомина. Академик воспринял реплику благодушно, не возразил, не взглянул на говорившего,— хотя и задумался. Затем продолжил свою мысль:

— Конечно, конечно... Время рождает умение, а умение — мастерство, но тут, товарищ Лаптев…

 Фомин прервал речь, достал из-под стола покрытый красной эмалью табурет, предложил Егору сесть и, положив ему руку на плечо, спросил:

— Как вас зовут?.. Егор? Очень хорошо. Вот я вас просил позвать — зачем бы вы думали?.. Не мастера, не старшего оператора, а рядового рабочего. Зачем?.. А затем, чтобы спросить, как вы справляетесь с обязанностями, которые должен выполнять прибор «Видеоруки». Вы на стане что делаете?

— Должность моя — ученик оператора, но сейчас на первой эстакаде... подправляю лист... если он начинает косить.

— Чем подправляете?

— Клещи... вроде ломика.

— Ишь как, ломиком. А «Видеоруки» и не видят, и не поправляют. И многие другие приборы — счетчики разные, фиксаторы, сигнализаторы... Особенно же фильтры много хлопот доставляют. Да, мой друг, — и это на стане, который считают самым могучим в мире! И он действительно самый могучий! Да, да. И самый совершенный! В него заложены мощности, которых не знает мировое станостроение. И рабочие Уралмаша, Новокраматорска, Ижоры и Коломны — всех заводов, дававших узлы для стана, образцово исполнили механизмы. А вот некоторые ученые и даже целые институты подкачали. Особенно столичный НИИавтоматики подвел нас с вами, Егор. Вас заставил заниматься варварским трудом, а меня краснеть перед вами. И перед всеми людьми, перед народом, который ждет от стана шесть миллионов тонн листа в год, а он в нынешнем году едва четвертую долю выдаст. В Тольятти начал работу огромный автомобильный завод; в Татарии строится второй автогигант — прожорливые конвейеры уже сейчас кричат: «Листа, листа, листа!..» А наш стан держит их на голодном пайке.

— Волжскому отгружаем сполна, — заметил директор завода Николай Иванович Брызгалов.

Академик, не поворачиваясь в его сторону, повысил голос:

— Но сотни других объектов... недополучат лист!

— Это верно, — согласился директор. — Мы, Федор Акимович, — примем все меры. Думаю, к Новому году выйдем на проектную...

— Думать можно, а делать нужно. — Фомин повернулся в сторону Брызгалова, заговорил спокойно и примирительно: — Без надежной автоматики на проектную мощность не выйдем. Егор, давайте посчитаем, как часто на вашем участке случается этот самый... перекос?

Егор вынул из кармана куртки блокнот.

— В понедельник четыре раза прерывали работу стана. Первый раз...

— Постой, постой, — остановил Егора академик.— Да у вас, я вижу, полный хронометраж. И регулярно вы его ведете?

— У меня все записано, даже минутные остановки.

— А покажите-ка ваш блокнотик, голубчик.

Директор завода Брызгалов, сидевший поблизости от академика, вынул из своей папки несколько чистых листов бумаги. Во время беседы он всего лишь один раз подал реплику. Однако каждому, кто внимательно наблюдал за директором, было ясно: Брызгалов согласен с Фоминым и доволен встречей. Это он подал мысль академику пригласить одного из двадцати рабочих, которых завод вынужден приставить к стану на затычку прорех автоматики. Николай Иванович прошел здесь путь от подсобного рабочего на прокатном стане до директора завода, мог бы рассказать историю каждого цеха, каждого прокатного стана, — а их было двенадцать. В свои пятьдесят четыре года Брызгалов выглядел молодо; он носил светлые костюмы, был спокоен и приветлив. В серых глазах его, глубоких и умных, всегда хранились тепло к людям, улыбка, располагавшая к доверию и откровенности.