сослался на древних авторов и на современных проповедников,

он имел в виду, очевидно, Бернардина Сиенского и его

учеников-обсервантов. Поджо в ответ подчеркнул, что у древних

непристойности имели всегда одну цель – возбуждение смеха, а

не возбуждение похоти.

Эти слова могут быть поставлены эпиграфом к «Фацетиям».

Даже в наши дни, когда вкусы и взгляды совершенно иные, чем

были в XV веке, и когда понятия о смешном так сильно

изменились, непристойности «Фацетии» кажутся гораздо более

смешными, чем всякие так называемые «забавные ответы» и

«остроумные замечания», которыми полна книга.

Но, конечно, и смех «Фацетии» не есть то главное, что

заставляет людей XX века читать их так же охотно, как читали

люди XV века. Смех «Фацетии» – не смех Рабле. «Фацетии»

читаются потому, что эта пригоршня миниатюр дает такую

живую, такую яркую, такую пеструю картину быта и нравов XV

века, как ни одна другая книга. Картина, правда, мозаична. Она

28

неполна. Подбор материала в ней очень случаен. Но в ней

клокочет жизнь – здоровая, полнокровная, радостная. В ней, как

в зеркале, отражается быт всех классов общества сверху донизу.

И так чудесно фонарь Поджиевой сатиры расцвечивает то

мягким, то резким светом лица, типы и положения, так весело

мелькают в причудливом греховодном хороводе куртки, рясы и

сутаны, перепутавшиеся с юбками всех цветов, так ярко

человеческая глупость, похотливость и лицемерие предаются

посмешищу, что эта книга, написанная четыреста лет назад,

кажется написанной вчера. Написанной вчера казалась она и все

те четыреста лет, которые она живет.

Как попали под перо Поджо его сюжеты? Он об этом

рассказывает в «Заключении» к «Фацетиям». В курии, когда

секретарям, апостолическим писцам и прочему служилому люду

делать было нечего – при папе Мартине V это случалось

частенько, – они собирались в одном из отдаленных уголков

папского дворца, в комнате, окрещенной «Вральней», «il

Bugiale», и рассказывали друг другу анекдоты. Занятие старое и

вечно юное, которое обожает всякая холостая компания, хотя бы

каждый из ее членов был семи пядей во лбу и имел в кармане по

диплому на монтионовскую премию за добродетель. Папский

двор представлял собою нетолченую трубу. Кто только там не

бывал! Кто там не сплетничал, не приносил туда новостей, кто

не старался поставлять свеженькие анекдоты, чтобы развлечь

влиятельных папских служащих, духовных и светских! Француз

нес услышанный в дороге пересказ старого фабльо, немец

тащил свой грубоватый шванк. Недаром среди «Фацетий» мы

находим немалое количество «рассказиков», сюжеты которых

заимствованы из фабльо и шванков 8. Это указывает не только на

мигрирующие мотивы новеллистической литературы, но и на

международный характер бесед на эти темы при папском дворе.

«Вральня», словом, никогда не оставалась без материала для

«вранья». Поджо кое-что запомнил, кое-что записал. К

основному ядру, которое накопилось во «Вральне», потом

понемногу прибавлялось еще, и так мало-помалу создалась

книжка. Первое упоминание о ней в письмах Поджо относится к

1438 году, но еще в 1451 году он кое-что к ней прибавлял, а

последняя датированная фацетия (Фац. 249) относится к марту

8 Таких сюжетов насчитывают добрых полтора десятка. В их числе такие,

как завещание собачки, исподни минорита, упрямая жена, которую муж ищет

вверх по течению, и др.

29

1453 года. Анекдоты из Bugiale и дальнейшие постепенно

сложились в книгу «рассказиков» (confabulationes). Так

родилось первое литературно обработанное собрание анекдотов.

Литературный анекдот ведет свое начало от «Фацетий».

VIII

С этой веселой и беспритязательной книжкой связано

несколько интересных вопросов. И первый из них – вопрос о

связи «Фацетий» с эволюцией новеллистического сюжета в

Италии.

Типичный буржуа, Поджо должен был особенно остро

ощущать жизненность новеллистического сюжета как

специфического городского жанра. Ведь начиная с конца XIII

века новелла была неизменной развлекательницей итальянского

горожанина. А еще раньше развлекал горожанина тот же

новеллистический сюжет, но в устной передаче жонглера.

Жонглер приходил на городскую площадь в пестром костюме, с

обезьяной, с попугаем, с собакой, с гитарой, расталкивал толпу,

влезал на пустую бочку, откашливался, сплевывал в сторону,

прикрыв эту операцию рукою, как подобало человеку,

знающему приличия, проводил пальцами по струнам и начинал

рассказывать. Горожане слушали, то затаив дыхание, то хохоча

во все горло, а потом щедро сыпали мелкие деньги в шляпу

рассказчика, которую обносила по рядам ученая обезьяна,

волоча по земле пестрые перья. В конце XIII века сюжеты были

впервые записаны. Это был анонимный сборник «Novellino»,

или «Cento novelle antiche».

От «Novellino» через целый ряд сборников, среди которых и

«Декамерон» и книга Франко Саккетти, создалась традиция и

наметились некоторые особенности этого уже вполне

литературного жанра.

Самая яркая особенность новеллистической литературы –

реализм. Горожанин – сам реалист. Ему не нужно никаких

чудесных рассказов, которыми увлекаются рыцари. Он не

признает действующих лиц, как в романах Круглого стола. Там –

лики. Ему нужны лица настоящие, как в жизни. Фантастические

новеллы, правда, существуют, но их немного, и в фантастику

этих новелл вкраплены многочисленные реалистические

штрихи, дающие иной тон всему. Слушатель или читатель

сейчас же понимает, что фантастика – просто литературный

30

прием. Она отличается от фантастики рыцарского романа тем,

что в нее не верят ни автор, ни его аудитория.

И действующие лица в этих реалистических рассказах

занимают такое место, какое им принадлежит в жизни города.

Вот женщина. В догородской литературе женщина – не реальная

женщина, чувствующая, радующаяся, страдающая,

наслаждающаяся. Она окутана идеализирующим нимбом. Она

не живая, а выдуманная. Женщину феодального рыцарского

общества негде было наблюдать, а в общественном строю она

была незаметна. В городе женщина прежде всего равноправна.

Городское право уравняло женщину с мужчиной. В феодальном

обществе земля – единственный капитал, единственный титул

на социальную власть и политическое влияние. Поэтому землю

при наследовании делить нельзя. Отсюда – единонаследие в

виде майората или минората, из которого женщина исключена.

В городе капитал – деньги. Деньги делить можно, иногда

выгодно. И устранять женщину от наследования нет оснований.

Наоборот, бывает так, что замужество дочери создает очень

удобную хозяйственную комбинацию, например в цехе выдача

дочери за подмастерье. Женщина в городе равноправна

экономически. А экономическое равноправие не только находит

отражение в праве, но определяет быт. В таком именно виде,

свободную и равноправную, знает женщину городская

литература, в частности новелла. В ней женщина живой

человек, резко индивидуализированный, с бесконечно

разнообразной характеристикой.

А когда дело идет о представителях сословия или класса,

однообразное отношение к ним литературы подсказывается

чрезвычайно остро социальными мотивами. Например, рыцарь.

В эпоху первоначального накопления рыцарь горожанину всегда

враждебен. По разным причинам. Во-первых, рыцарь как раз в

это время переживает первую пору упадка, психологически

самую тяжелую, и старается грабежом уравновесить потери,

которыми награждает его экономическая конъюнктура. Объект