помертвело, я ничего не различала вокруг себя, не в силах была пожаловаться;

стеснившееся в груди дыхание прерывалось. Душа моя застыла в безмолвной

муке, более ужасной, чем самое бурное исступление страсти; казалось,

каждый волос на голове острием вонзается в мой беззащитный мозг; холодные

капли пота сбегали по вискам, в которых слабо отдавались замирающие

удары сердца... Когда передо мною предстал Дэнлоп, я не поднялась с пола, не

произнесла ни звука и лишь обратила к нему взгляд, который тронул бы и

сердце дикаря. Не в силах вынести горестное зрелище, он отвел глаза и

протянул мне королевский приказ, выразив при этом глубокое сожаление о

мучительной обязанности, возложенной на него. Поданный приказ пробудил

мои оцепеневшие чувства: я возмущенно разорвала его в клочья; негодование

вернуло мне дар речи, и я стала жалобно призывать свою Марию — ничто не

в силах было заглушить или умерить мою муку. Я горько упрекала Дэнлопа

за то, что он вырвал невинное и прекрасное создание из материнских

объятий, чтобы отдать в руки убийц. Напрасно он утверждал, что неспособен на

такое злодеяние и действует по приказу короля, напрасно заверял меня, что

она лишь переведена в другие покои, живая и невредимая. Душа моя

отказывалась верить. «Мария, Мария, Мария!» — только это повторяли мои

немеющие губы, твердило мое безутешное сердце.

Боже! Какое одиночество последовало за этим! Пища, свет, воздух, самая

жизнь сделались для меня тошнотворны и непереносимы.

Распростертая на холодных плитах пола, заливаясь слезами, я дала волю

безысходной скорби, погрузилась в бездну отчаяния, вызванного этой

безжалостной разлукой. Как давно в ней сосредоточилась вся моя жизнь! С той

печальной минуты, когда младенцем ее вложили в мои протянутые руки, до той

минуты, когда ее отторгли от меня, ей, ей одной принадлежали все мои

чувства и мысли, она давала мне силы переносить любые невзгоды. Если бы даже

на глазах у восхищенной нации я сама подвела ее к алтарю и вложила ее руку

в руку несравненного Генриха, и тогда мое сердце не перестало бы тосковать

в разлуке с нею. Что же пришлось ему выстрадать, когда жестокосердный

злодей для неведомой цели вырвал ее из моих рук! Ни на одном из ужасных

предположений, которые теснились в моей голове, я не могла отчетливо

остановиться.

О, этот мелодичный голос! Он, казалось, все еще звучал в моих ушах, но

никогда более мне его не услышать. Этот несравненный облик сверкал

передо мной в каждой пролитой слезе, но испарялся вместе с нею. Мрачные тени

сгустились надо мной. Сотни раз нетерпеливо порывалась моя рука

поторопить судьбу... — тень несчастной Роз Сесил удержала меня. Часто мне

слышался ее нездешний голос, и отчаяние медленно сменилось покорностью.

Я всячески старалась привлечь на свою сторону Дэнлопа, но он оставался

верен своим презренным хозяевам, и я ничего не добилась от него, кроме

заверений, что моя дочь все еще в замке и не только не терпит притеснений, но и

окружена почтением и всяческими привилегиями. Но как могла я верить

столь неправдоподобным утверждениям, а если они были справедливы, то

разве не должна была эта странная благосклонность еще сильнее встревожить

материнское сердце? На все мои мольбы хоть раз позволить мне увидеть ее я

получала решительный отказ, и даже на прогулки был теперь наложен запрет.

Я часто спрашивала, отчего мне во всем ставят препоны, если над моей доче-

рью действительно не замышляется ничего дурного. На вопросы такого рода

Дэнлоп никогда не отвечал, оставляя меня на милость моих собственных

неясных предположений, и они были так многообразны и страшны, что

действительность едва ли могла оказаться ужаснее. Однако Дэнлоп неизменно

старался успокоить меня, уверяя, что моей бедной девочке ничто не угрожает, и

делал это с видом столь убедительным и искренним, что я начала приходить к

заключению, что презренный Сомерсет возымел страсть к племяннице своего

господина, но, будучи уже женат на разведенной графине Эссекс, не

отважился заявить открыто о своей страсти. С большим опозданием я припомнила и

его странное присутствие при принце Генрихе, когда мы впервые увидели

этого прекрасного юношу, и подобострастное почтение, выказанное им при

посещении моего дома в Ричмонде, его настойчивые предложения употребить в

мою пользу свое влияние на тирана, чью волю он умел так искусно ставить на

службу своей, изощренное искусство, с которым нас заманили в избранную

для этой цели тюрьму, и, наконец, то, что тюрьмой этой был, по всей

видимости, его собственный дом. Во всем этом, а также в том, как нас стерегли в

заточении, присутствовала такая тщательная предусмотрительность, что это не

могло быть задумано королем, а такой неотступный надзор не мог установить

равнодушный, сторонний человек. Когда, вследствие верного поворота мысли,

мы неожиданно находим объяснение событию, до той минуты

представлявшемуся непостижимым, как жестоко презирает разум былую свою слепоту!

Дивясь тому, как надолго покинула меня проницательность, я теперь поминутно

находила подтверждение возникшей у меня догадке.

Определенность дает измученной душе некоторое облегчение, и хотя

временами меня страшила мысль о том, что моя милая девочка может стать

жертвой коварства и грубой силы, когда вкрадчивая мягкость окажется

бессильна перед ее добродетелью, гораздо чаще я льстила себя надеждой, что

она не может внушить страсть столь недостойную и грубую, и знала, что

никакие соблазны не властны над ее душой. С той минуты, как я вновь

осмелилась надеяться, я вернулась к своим планам побега. Правда, теперь я была

лишена возможности выходить из своих покоев, но в беде мы становимся

изобретательны: я заранее знала те дни, когда за дверью стоял на посту

сострадательный часовой, более того — мне часто казалось, что я слышу, как он

подходит к дверям, привлеченный моими вздохами и стонами. Записка, еще

прежде мною приготовленная, оставалась у меня. Я нашила ее на длинную, тонкую

пластину китового уса и в день его дежурства, в такое время, когда, по моим

расчетам, никого иного поблизости не было, осторожно подсунула ее под обе

двери и тихонько постучала по своей. Сладостная надежда затеплилась в

моем сердце, когда я почувствовала, как записку потянули из моей руки. Весь

томительный день прошел в тщетном ожидании ответа, и я начала

подозревать, что о моих попытках было доложено Дэнлопу, но, не заметив никаких

изменений в выражении его лица, я успокоилась и заключила, что солдат не

умеет писать, а может быть даже и читать, и тогда пройдет не менее недели,

прежде чем я узнаю о его решении. По истечении этого срока предположение

мое оправдалось. Трудно передать мою радость, когда я наконец увидела

записку, доставленную в мою одинокую комнату тем же способом, которым так

удачно воспользовалась я сама. Долго я вглядывалась в неразборчивые

каракули: «Я жалею вас, леди, от всего сердца, но не знаю, как помочь вам. Это

правда — вы богаты, а я очень беден, но к вам никак не попасть. Если вы

можете придумать способ, я готов помочь».

О Боже! С какой благодарностью устремила я взор к Тебе, так странно

вновь открывшему мне связь с миром, от которого я была несправедливо

отторгнута! В такие минуты все представляется возможным: мысленно я уже

видела распахнутые ворота тюрьмы, дочь в моих объятиях, своего честного

помощника, щедро вознагражденного богатством и нашими

благословениями. Благоразумно приготовив заранее вторую записку, я переправила ее тем

же способом: «Достойный солдат, в безопасности ли моя дочь и все ли еще в