величавости, и она пыталась восполнить этот недостаток своей крайней

надменностью. С лица ее не сходила язвительная, саркастическая улыбка. Наряд

отличался несообразной возрасту яркостью и пышностью. Я не могла

избавиться от мысли, что, в глазах иностранцев, лишь усилиями советников

поддерживается репутация королевы, способной, пренебрегая своими

почтенными летами, выставлять напоказ обнаженную шею и носить пышные накладные

волосы, причесанные так, как приличествует лишь совсем молодой девушке.

Однако при иных обстоятельствах зал являл бы собой чарующую картину.

Он был украшен прекрасными статуями, убран шпалерами и пурпурными

занавесями с золотой бахромой. Из высоких стрельчатых окон в готическом

стиле открывался дивный вид на озеро, заполненное богато изукрашенными

лодками. Огромная толпа королевских слуг и глубочайшая почтительность

многочисленных вельмож были для меня зрелищем новым и невиданным. Я

обводила взглядом гостей, пытаясь решить, может ли хоть один из них

сравниться с Лейстером. Где, ах, где нашелся бы равный ему? Тайная тревога

зажгла яркий румянец на его щеках, взгляд его выразительных глаз

пронизывал занавес, скрывающий нас от общества. Обед завершился, и заиграла

музыка. После того как были исполнены обычные пьесы, в наступившей тишине

зазвучал мой голос и лютня моей сестры. Изумление охватило

присутствующих, и все глаза устремились туда же, куда смотрел лорд Лейстер. Королева

перестала чистить персик и с чрезвычайной живостью разговаривала с

Сиднеем, который отвечал ей с одушевлением, показывавшим, что предмет

разговора близок его сердцу. Едва я закончила песню, занавес был отдернут в

сторону, как я узнала впоследствии, услужливым Сиднеем по приказанию

королевы, и мы предстали перед взорами всего королевского двора.

Ошеломленная, я выронила ноты, а Эллинор с очаровательной скромностью склонилась

над своей лютней. Многочисленные восторженные восклицания вельмож

польстили бы нашему тщеславию, если бы мы не слышали многократно, что

для придворных все что угодно может стать чудом на час. Этот роковой миг

стал решающим в моей жизни — он пробудил опасные подозрения в душе

Елизаветы, безмерную тревогу — в сердце человека, в ком была вся моя

жизнь, а в сердце другого человека — страсть, истребить которую смогла

лишь холодная рука смерти. Я говорю о любезном Сиднее, который, в

восхищении от того, что девушка, очаровавшая королевский двор, оказалась той,

чьи черты неизгладимо врезались ему в память, всецело и пылко отдался

своей склонности.

Как только самообладание вернулось ко мне, я стала пристально

наблюдать за королевой. После того как обнаружилось наше присутствие, она сиде-

ла, погрузившись в глубокое раздумье, время от времени внимательно

всматриваясь в нас, а затем с живостью устремляя пытливый взгляд на Лейстера. Я

всеми силами старалась спокойно встречать направленный на меня

испытующий взор, но всякий раз само усилие выдавало меня и предательский

румянец заливал лицо, когда ее внимание обращалось ко мне. Безразличие,

проявленное королевой к музыке, заставило восторженные восклицания

смолкнуть, и вскоре нам было позволено удалиться. Сидней, принесший эту весть,

горячо извинялся за то, что невольно смутил нас, сделав предметом

всеобщего внимания. Он навсегда дал мне повод горько жалеть о проявленной им

чрезмерной услужливости, хотя и был вынужден к этому приказанием своей

повелительницы; однако ненавидеть Сиднея было немыслимо. Высокое

благородство и мужество сочетались в нем с утонченным изяществом и

спокойным нравом, над которым не властны были любые жизненные невзгоды. Да,

любезный Сидней, эту справедливую дань приносит Матильда твоим

достоинствам: из всех ее несчастий больнее всего ее ранит то, что она сделалась

несчастьем для тебя! Наше, на посторонний взгляд, зависимое положение ни

разу не побудило сэра Филиппа отказать нам в той почтительности, которая у

человека достойного неотделима от самоуважения. Она соединялась с

вежливостью, всегда приличествующей по отношению к женщине, с волнующим

поклонением, которое возвышает предмет его. Всякий муж, менее

боготворимый, чем лорд Лейстер, имел бы основания страшиться такого соперника.

Лишь в ночные часы могли мы теперь обмениваться мыслями, и с болью в

сердце я видела, что душевное спокойствие моего супруга разрушено

королевским посещением. Сердечная угнетенность, объяснить которую он был не

в силах, наполняла собою эти часы, и, вместо того чтобы употребить их на

создание какого-нибудь разумного плана, мы проводили их в молчании,

вздохах и слезах, сменивших нашу былую взаимную нежность.

Елизавета, вопреки возрасту и здравому смыслу, тешилась

романтическими пристрастиями, не совместимыми ни с тем, ни с другим. Не довольствуясь

своим поистине недосягаемо высоким положением, она притязала на

богоподобное величие, каким наделяла ее поэтическая лесть. Во время своего

пребывания в замке она пожелала именоваться Девой Озера, и ни единая

малость из того, что могли изобрести искусство и приобрести богатство, не была

упущена при устройстве разнообразных празднеств. Лодка в форме

раковины с троном посредине перевозила королеву на остров, где я, в толпе других

девушек, одетых нереидами, встречала ее. Мы вели ее в грот, убранный

морскими раковинами и зеркалами, и в корзиночках, сплетенных из водорослей,

подносили ей кораллы, жемчуг, янтарь и другие драгоценные дары моря, а

вокруг звучали громогласные славословия, столь вычурные и неоправданные,

что мы с трудом удерживали улыбки при виде того, с какой глубокой

серьезностью она их выслушивает.

Я с удивлением видела, как страшится лорд Лейстер того, что взгляд

любого равнодушного наблюдателя может проникнуть в тайну, разгадка

которой представляла интерес лишь для Елизаветы. Такова слабость, свойствен-

нал многим, — направлять внимание и заботы лишь на предметы

малозначительные, тогда как самые важные и главные застают нас врасплох. Я же,

напротив, во всякую минуту ощущала себя под недобрым и пристальным оком

непреклонной, всевластной соперницы. Все дамы двора, якобы желая

сблизиться со мной и Эллинор, постоянно пытались дознаться, каково наше

истинное положение, и чувствуя сама, как робки и несвязны наши ответы, я

испытывала безграничный ужас перед их повелительницей. С нас, ничтожных

прислужниц во всех ее увеселениях, она ни на миг не спускала глаз и, даже не

давая себе труда вымолвить слово, казалось, подстрекала нас к ропоту

своими бесконечными прихотями. В такие минуты любовь, стыд и самые мрачные

опасения, отражаясь в лице лорда Лейстера, говорили языком, понятным во

всех странах, и Елизавета, уверясь, вне всяких сомнений, что здесь что-то

кроется, как-то раз оставила свиту в одном конце галереи и удалилась в другой с

моим супругом, чтобы, как я мгновенно предположила, учинить ему допрос.

Судьба моей матери вновь со всей яркостью представилась мне. «Ах, зачем, —

подумалось мне, — покинула я счастливое уединение, в которое она меня

поместила? Я только сгубила предмет моей сердечной привязанности и предала

себя в руки неумолимой гонительницы, которая может теперь сделать свое

злое дело, даже не возбудив ничьих подозрений». Не замечая окружающей

меня веселой толпы придворных, я наблюдала, как мой супруг отвечает на ее

нетерпеливые расспросы с видом нерешительным и беспокойным.

Разговаривая, он не отрывал от меня глаз с тревожным выражением человека,

стремящегося взглядом передать то, что не надеется дать вам понять иным

способом. Дабы не совершить какой-нибудь ошибки, я хотела удалиться, как вдруг,