Она говорила на французском, который я понимала с большим трудом.

— Ах, нет, — продолжала я, сама отвечая на свой вопрос. — Этот роковой

для меня язык — подтверждение всех ужасных воспоминаний. Так ответь же

мне, ты, что причастна (не знаю почему) к моей судьбе: где, где мой супруг?

Быть может, то, что вспыхивает перед моим мысленным взором, лишь

порождение блуждающего в потемках разума, а супруг мой жив?

Она потупила взгляд, тихо промолвив:

— Да, бедное мое дитя, судя по этому вопросу, сознание вернулось к тебе.

— О, тщетная надежда! — вскричала я, заливаясь слезами и вновь перейдя

на свой родной язык. — Но, живой или мертвый, он — все, о чем я прошу.

Верните его, верните его мне! Дорогой моему сердцу, священный долг связывает

меня даже с его прахом. Отведите меня к его останкам — ведь они теперь все,

что у меня есть, — и позвольте без помехи плакать над ними.

Она пожала плечами в знак того, что не вполне понимает мой язык, и,

осенив себя крестом, предрекла мне вечную погибель, если я и далее буду

думать о еретике, который совратил меня с пути истинной веры и который

вследствие этого стал устрашающим примером возмездия. Она призвала

меня склониться перед Пресвятой Девой, которая столь милосердным

наказанием возвращает меня католической Церкви. Да, Лейстер, святой мученик, в

ослеплении своей нетерпимости она осмелилась назвать твою смерть

милосердным наказанием. Негодование бурными толчками погнало по моим жилам

кровь, до того, казалось, мертвенно застывшую от горя. Я дала выход всей

своей душевной муке; с яростным презрением отреклась я от ложной веры

своих предков, оплакала — слишком поздно — доверчивость, внушенную мне

моей собственной верой, прокляла жестокую и вероломную леди Мортимер и

потребовала вернуть мне свободу — все это с таким пылом, что монахини

были удивлены и растерянны. Увы, я поняла в ту же самую минуту по тому, как

увеличилось их число вокруг моей постели, что угрозы и мольбы будут оди-

наково тщетны. Мать настоятельница приблизилась и властным и

решительным голосом объявила мне, что леди Мортимер на правах родственницы

всецело доверила им заботу и попечение обо мне в надежде, что их

благочестивыми усилиями я вновь обрету рассудок и религиозные принципы и что

наилучшим применением моему рассудку как раз и будет постараться вернуться

к этим принципам, вместо того чтобы предаваться праздным сетованиям об

утрате, которая одна только и могла обратить мою душу к спасению. Они

называли моего благородного мужа, которого отняла у меня нетерпимость их

вероучения, еретиком, изгоем общества, негодяем, недостойным погребения.

Я слушала молча, но душа моя не безмолвствовала. Я взывала ко

Всевышнему и знала, что Он не оставит меня. О, как ужасно заклеймит Он в грозный

день возмездия фанатичных диктаторов в религии!

По счастью, они понимали мою речь хуже, чем я их, и это, быть может,

спасло меня от сурового содержания, которое разрушило бы мое здоровье

так же, как был разрушен душевный покой.

Вам покажется странным, сударыня, что я сумела пережить эти

нескончаемые и разнообразные несчастья, и самое ужасное из них — утрату моего

возлюбленного мужа. Я сама поражаюсь этому и могу объяснить свою

физическую и душевную выносливость лишь тем, что страдания мои были

непрерывны. Усталость сменялась еще большей усталостью, мучение — еще более

тяжким мучением, для жалоб и сетований не оставалось места — они

прерывались то крайним изумлением, то необходимостью действовать, которая

сообщает быстроту решений всякому уму, кроме самого беспомощного, и не дает

воли унынию. Горе, берусь утверждать, исходя из собственного печального

опыта, не может стать смертоносным, пока не заставит умолкнуть и не

сосредоточит на себе все иные страсти. Оставшись наконец в печальном обществе

собственного сердца, я обрела время для размышлений. Лишившись лорда

Лейстера, счастья, возможности отмщения, лишившись имени, состояния,

всех радостей жизни, всех прав в обществе, погребенная заживо еще до того,

как прах моего супруга обрел место последнего упокоения, я в изумлении

взирала на судьбу свою. Часто, истомленная страданиями, думала я о том, чтобы

расстаться с жизнью, которая мне более не дорога, и спокойно последовать за

лучшей частью своей души. Увы! Нерожденное дитя, бывшее причиной всех

недавно грозивших мне опасностей, снова и снова призывало и побуждало

меня и далее сносить эти страдания. Да, драгоценное напоминание о моей

любви, единственное свидетельство былого счастья, последняя ветвь могучего

древа Дадли, со вздохом подумала я, мой долг — дать тебе мучительное благо

существования, мой долг — защитить доброе имя твоего благородного отца. Я

знаю тайную, гнусную политику Елизаветы и не сомневаюсь, что она избежит

малейшего осуждения, если только не появлюсь я, а я — разве предам я, о

Лейстер, тебя, живого или мертвого? Разве та, для которой ты всем

пожертвовал, допустит, чтобы твоя честь, твое богатство, твоя жизнь были бесследно

уничтожены, разве не предпримет она хоть малое усилие, чтобы спасти то из

них, что еще возможно спасти? Нет! И если мщение — это та малость, что ос-

талась у меня, я сберегу эту малость. Господи, не допусти сбыться жалким и

поспешным ожиданиям моей недостойной родственницы, помоги мне увезти

из этой неосвященной могилы благородные останки моего возлюбленного,

чтобы они поразили запоздалым раскаянием и безысходным стыдом

Елизавету, и тогда... О! Тогда позволь мне передать младенцу, чье движение я

чувствую в себе, ту жизнь, под бременем которой я не желаю более изнывать!

Чтобы осуществить вполне свой сложный замысел, я сочла совершенно

необходимым подавить, хотя бы отчасти, свои истинные чувства, и, повинуясь

требованиям притворства, от которого отвращалась душа моя, я выразила

желание свидеться с женщиной, бывшей в моих глазах, если не считать

Елизаветы, ужаснее всех живущих на земле людей. Эта просьба породила у

монахинь надежду на мое скорое обращение, и их обхождение со мной стало

немного сердечнее. Я узнала от них, что негодяи, лишившие дни мои покоя и

радости, объясняли произошедшее только несчастной случайностью и

утверждали, что не имели иных поручений, кроме как препроводить лорда

Лейстера в Англию; совершалось же это столь скрытно, что явно указывало

на отсутствие у них законных полномочий. Все происходило в такой глубокой

тайне, что и замысел и исполнение остались неизвестны стражам порядка.

Чтобы избежать огласки, тело лорда Лейстера было незамедлительно

перенесено во внешнюю усыпальницу при монастырской часовне, там

забальзамировано и приготовлено к отправке в Англию, вслед за королевским повелением,

которому эти люди, по-видимому, только и подчинялись. Драгоценности и

деньги, принадлежавшие и лорду Лейстеру, и мне, когда мы въезжали в

роковые для нас руанские ворота, казалось, исчезли вместе с ним; ничего не было

известно и о размещении тех сумм, о которых я упоминала, и я убедилась,

что из богатства, мне некогда обещанного, я унаследовала только вдовье

покрывало.

Так как я терпеливо сносила религиозные наставления и проповеди

монахинь, а также многочисленных монахов, объединивших усилия с ними, чтобы

добиться моего обращения, леди Мортимер через несколько дней согласилась

повидаться со мной, дабы самой судить о результатах их стараний. Эта

дерзкая женщина полагала, что своим визитом оказывает мне снисхождение, и

едва удостоила меня протянутой руки, от прикосновения которой я

содрогнулась. Не замечая моей бледности, моего состояния, моего монашеского